Глашенька
Шрифт:
– Виталий Аркадьевич, а кем вы работаете? – наконец спросила Глаша, когда он сказал, что крыши домов, построенных Гауди, повторяют форму осенних листьев. – Если это не секрет, конечно.
До завтрака они решили прогуляться к морю и теперь неторопливо шли по светлому, прозрачному, пронизанному беспечной летней красотою бульвару Рамбла.
– Конечно, не секрет, – улыбнулся он. – Я же не разведчик и не создатель ядерного щита родины. Я лингвист.
Это мало что объясняло. Лингвист, который собирает антиквариат и каждое лето снимает дом на каталонском побережье, должен
По аллее шел цветочник. Он выдернул одну лилию из большого ведра, которое, обхватив, нес перед собою, и протянул ее Глаше. Лилия была нежна и бела, как фата невесты. Виталий Аркадьевич протянул цветочнику деньги и что-то сказал ему по-испански. Цветочник тут же поставил ведро на землю, вынул из него еще три лилии, прибавил к ним какой-то яркий цветок и кружевную зеленую веточку, мгновенно обернул букет серебристой кружевной бумагой и с улыбкой подал Глаше.
– Спасибо, – сказала она цветочнику и Виталию Аркадьевичу. – Чудесные цветы. Похожи на Барселону.
Виталий Аркадьевич посмотрел на нее с каким-то непонятным вниманием. На секунду ей показалось, что он будто бы оценивает что-то в ее словах. Или во взгляде, или в том, как она кивнула головой в благодарность за цветы? Но что в этом во всем можно было оценивать? Нет, показалось, конечно.
Букет, составленный так стремительно, был тем не менее отмечен прекрасным вкусом. Глаша любовалась им все время, пока шли к морю. Да и потом, когда уже сидели за столиком маленького портового ресторана, – любовалась тоже.
– Вы задумались о чем-то очень серьезном, Глафира Сергеевна, – вдруг сказал Виталий Аркадьевич; она вздрогнула. – О чем же? Или это как раз секрет?
– Уж во всяком случае, не о ядерном щите родины. – Она улыбнулась. Улыбка, наверное, вышла принужденная, потому что Глаша действительно задумалась, и мысли ее были не то чтобы серьезны, но невеселы. – А думаю я… Например, о том, что Барселона вынуждена быть совершенной в последней степени.
– Почему? – с интересом спросил он.
– По самому своему местоположению. Я, знаете, вспомнила, как Пастернак писал Мандельштаму, что прочитал его книгу на даче, в лесу, то есть в таких условиях, которые действуют убийственно и разоблачающе на всякое искусство, если оно не в последней степени совершенно. А ведь здесь кругом сплошная природа. И раз Барселона существует в ней так убедительно, значит, она совершенна.
– Вы удивительно правы, – задумчиво произнес Виталий Аркадьевич.
– Это Пастернак прав, а не я.
«Лазарь сказал бы, что я вижу мир сквозь решетку цитат», – подумала она.
И не смогла понять, какие чувства вызвала в ней эта мысль. Печаль? Обиду? Раздражение? Впервые она не понимала, какие чувства вызывает у нее мысль о Лазаре.
– Возможно. Однако я не знаю женщин, которые так уместно вспоминали бы слова Пастернака и так точно их понимали бы. А филологинь среди моих знакомых между тем немало.
– Вы постоянно говорите мне какие-нибудь приятные
– … но вы при этом ничего не испытываете, – закончил он.
– Нет, ну это, конечно, не так… – попыталась возразить она.
– Вам нет никакой нужды оправдываться, Глафира. – Он улыбнулся той непринужденной улыбкой, которую ей уже хотелось назвать характерной для него. – Вы позволите называть вас по имени? По праву моего старшинства.
– Да, пожалуйста, – кивнула Глаша. – И я была бы рада называть вас по имени. Не из соображений возраста, а просто потому, что мы ведь на отдыхе.
– Заметано! – снова улыбнулся он. И добавил словно бы мимолетом: – А что до вашего равнодушия к моим комплиментам… Не думайте об этом. Отношения выстраиваются легко только в первой молодости. Взрослые люди не могут прилаживаться друг к другу с той же полудетской легкостью. Но ведь это не значит, что взрослые отношения менее существенны, правда?
Глаша промолчала. Да Виталий и не настаивал на ответе, тем более что официант очень кстати принес гаспаччо. Попробовав его, она сразу подумала, что Виталий оказался точен и в выборе блюда: есть жарким днем этот легкий холодный овощой суп было куда приятнее, чем сытные и тяжелые морепродукты.
В кафе посидели недолго – отправились гулять. Сверять Барселону со своими представлениями о ней оказалось захватывающе интересно. Именно захватывающе – настолько, что в какую-то минуту Глаше даже показалось: мучительная мысль, которая постоянно пульсировала в уголке ее сознания и отдавалась в сердце тоненькой тоскою, – эта мысль притихает и едва ли не исчезает совсем.
Особенно это чувствовалось в Каза Батлё: прихотливая фантазия Гауди приняла в этом доме такие причудливые формы, что его многоугольные или вовсе безугольные, волнообразные комнаты затягивали в себя, как в водоворот. Полностью затягивали, вместе со всеми мыслями и всеми чувствами.
– Я никогда не видела, чтобы индвидуальность так ярко проявляла себя не в музыке, не в живописи или стихах, а в архитектуре, – сказала Глаша, когда они вышли на улицу. – Даже представить не могла, что такое вообще возможно.
От солнечного света, брызнувшего в глаза, она зажмурилась и чихнула. Слишком уж контрастировал он со сложным, таинственным, непонятно откуда исходящим освещением внутри Каза Батлё.
– Будьте здоровы, – сказал Виталий. – Да, вы правы: никакой альбом, ни один из многочисленных фильмов о Гауди не дает настоящего представления о том, что он такое.
Они гуляли до самого вечера – на гору Монжуик поднялись уже в темноте. Город, выплеснувшийся к морю лавиной огней, поражал и радовал красотою.
– Виталий, спасибо вам. Вы показали мне Барселону самым чудесным образом, – сказала Глаша.
– Это заслуга Барселоны, а не моя – то, что она вам понравилась, – улыбнулся он.
– Все же и ваша не меньше, – улыбнулась в ответ Глаша.
– Ловлю вас на слове, – сказал он.
– То есть? – не поняла она.
– Раз я оказался неплохим гидом, вы позволите мне показать вам и другие красоты Каталонии, – объяснил Виталий. – И Москвы, – тут же добавил он.