Глашенька

Берсенева Анна

Поцелуй длился и длился. Он был – как вода в ключе.

Лазарь обнимал ее, Глаша скрылась в нем, будто птица в дереве… Райское это было дерево, бесконечно бы она жила в его ветвях.

Но только видеть же ей хотелось его, видеть!

– Мне тоже, – сказал он, отрываясь от ее губ.

Может, она это вслух сказала, что видеть его хочет? Да нет, не могла вслух, они же целовались.

– Как ты услышал, что я думаю? – спросила она.

Слезы текли по ее щекам, но она смеялась.

– Так, –

ответил он. – Услышал.

– Лазарь, я такая дура, – сказала она. – Прости меня!

– Ну уж! Кому еще кого прощать.

– Это неважно.

– Точно.

Внешне он очень переменился. Очень! Но Глаша только глазами видела перемену, а то, что она видела не глазами, что и было главным, – это не переменилось совсем. Она пришла в него, как в родной дом, и родной дом не был ей таким родным, как он.

– Ты почему в шубе? – спросил он. – Здесь же топят.

Только тут Глаша поняла, что шубу-то она и правда не сняла. Ее бросало то в жар, то в холод, вот раньше и не заметила.

Она попробовала расстегнуть пуговицы, но у нее дрожали руки, и пуговицы никак не хотели выбираться из тугих петель. Лазарь стал расстегивать эти пуговицы сам, и ему они поддавались легко. Он расстегивал пуговицы, а она ловила и целовала его пальцы и мешала ему.

– Глаша, – сказал он, вдруг бросив пуговицы, не до последней расстегнув. – Если б меня на всю жизнь сюда заперли, но сказали бы, что за это тебя увижу, – секунды бы не раздумывал.

– Ты что?! – Слезы брызнули у нее из глаз прямо ему на руки. – Зачем… такое?

– Ничего, ничего. – Горло у него дернулось. – Сейчас.

Он отвернулся. Плечи судорожно вздрагивали. Глаша сбросила шубу, подошла к нему, прижалась к его спине, руки положив ему на плечи. Они долго стояли так.

– Ну все, – сказал он, оборачиваясь. – Все, прости.

Он снял бушлат, и они сели друг против друга на стулья. Глаша смотрела на него не отрываясь.

– Сильно изменился? – усмехнулся Лазарь.

Голова, коротко стриженная, была у него теперь совсем седая. Как серебро и сталь. Света не было в глазах, они были темны, и все черты стали жестче, резче, но лицо было очерчено одной линией, и в ней не жесткость была, а красота и сила.

– Сильно, – кивнула она. – Ты такой красивый стал, что мне страшно.

– Красивый, что страшно? – Он был невесел, но все же не сдержал улыбку.

– Ну да. Что я и что ты?

– Что я – понятно. А ты…

– И что я – понятно, – перебила его Глаша. – Только мне все время плакать хочется.

– И так из-за меня наплакалась довольно.

Она забыла, как он смотрит широкими глазами, как говорит. Забыла все неожиданные, все живые его обороты.

– Нет. – Она покачала головой. – Когда же – наплакалась? Я ведь и не знала, что с тобой случилось.

– И ладно.

– Не

ладно!

– Глашенька, – жалобно сказал он, – ну о чем мы говорим, а? Давай целоваться лучше.

Она засмеялась, села ему на колени, и они стали целоваться. Это занятие так их увлекло, что они целовались и целовались, пока губы не заболели. У Глаши даже опухли, наверное. Лазарь заметил это и перестал ее целовать. Осторожно снял ее со своих колен, поднялся.

– Тебе надо уходить? – испугалась Глаша.

– Не надо. Если ты позволишь, останусь. Что смеешься?

– Ты так смешно сказал, – объяснила она. – Церемонно очень позволенья просишь.

– Ну а как еще? Вот так вот теперь.

Слова их были угловаты и со стороны, наверное, звучали странно. Но не было никакой стороны, которая имела бы для них значение.

– Я ничего не привезла, – вспомнила Глаша. – Я ведь даже не знала, разрешат ли мне тебя увидеть. То есть не разрешат ли, а…

Она замолчала.

– А что? – спросил он.

– А ты захочешь ли, вот что не знала.

– Я чуть не умер, Глаша, когда мне сказали. – Его горло снова судорожно дернулось. – Когда сказали, что ты приехала.

– Почему? У тебя с сердцем что-нибудь, да? – испугалась она.

– В каком-то смысле – да. – Он улыбнулся. И снова улыбка получилась невеселая. – Оглядчивое стало сердце, вот ведь что.

– Оглядчивое? – удивленно переспросила она.

– Да. Не понимаешь? Раньше я все вперед шел и вперед, и все у меня было при себе, не оглядывался я душой. А теперь оглядываюсь. Может, оттого, что ничего мне впереди теперь не надо. – Он заглянул ей в глаза, виновато погладил ее руку. – Непонятно говорю. Отвык.

– Все ты понятно говоришь. – Она взяла его руку, приложила к своей щеке. – Я тебя люблю – как же мне может быть непонятно?

Он вздрогнул при этих ее словах.

– Что ты? – встревоженно спросила она.

– Не верится, – глухо произнес он.

– Мне не веришь?

– Себе. Не может со мной такого быть.

– Да чего же не может быть, Лазарь? – воскликнула она.

– Чтобы ты меня любила. Жалкий я стал, Глаша. Таких не любят. Сочувствуют, может. А ты мне и сочувствовать не должна.

В нем действительно мелькнуло что-то жалкое, когда он говорил все это. Или жалостное, жалобное – она не знала, как это назвать. Горько ей было это видеть и чувствовать в нем.

– Ты есть, наверное, хочешь, – сказала она.

– Не хочу. – Он покачал головой. – Как-то все из меня ушло. Вытекло, как из бурдюка пробитого. Не осталось желаний. Ни сильных, настоящих, ни мелких даже, как вот поесть-попить.

– Почему ты сюда попал? – спросила она.

– Потому что половину срока отсидел. Перевели со строгого режима на поселение.