Глашенька
Шрифт:
– Ты – нерешительный? Лазарь, да что же ты говоришь! – воскликнула она.
– Что есть, то и говорю. Дело поставить, врага в бараний рог согнуть – не та это решимость! А вот та, чтобы жизнь свою повернуть, как сердце просит… Ее-то мне природа и не отплеснула. И зря я себе оправданий искал. Время прошло – кончились оправдания. Я все сыном прикрывался, а сын вырос, и я ему стал не нужен. Раздражаю только – учись, учись, талант свой в землю не зарывай! А он плевать на меня хотел, и чего я лезу ему указывать, когда сам свою душу в дерьмо превратил? Он же это чувствует, видит, и правильно, что ему на меня плевать, ничего я другого и не заслуживаю, и что знать он
– Он хочет, – робко вставила Глаша.
Лазарь не услышал. Он был взволнован так, что и себя не слышал, наверное. Она никогда его таким не видела.
– Вот, Глаша, тебе интересно будет, – сказал он. Она увидела, что он старается говорить спокойнее, хоть не сбивчиво бы, что ли. – Мама однажды к урокам готовилась и стихи мне прочитала. Она любила, чтобы я рядом сидел, когда она к литературе готовится, – всегда мне что-нибудь зачитывала и спрашивала, понятно это или нет. И вот читает она мне из Тютчева: «Счастлив тот, кто точку Архимеда сумел найти в себе самом». Я – не сумел. В этом все и дело. А вовне ее искать бессмысленно – нет ее там. Если в себе не найдешь точку опоры, то и мир не перевернешь. И что ты меня бросила, и что счастье мне заказано – правильно. Не сумел!
Глаша взяла его руки в свои. Несколько секунд она чувствовала, что руки его дрожат. Потом они стали успокаиваться в ее руках. Дрожь унялась.
– Ну вот, – сказала она. – Вот так и посиди, и подумай. Это все неправда, что ты сказал.
– Это не я сказал. – Он опустил голову ей на руки. Снова поднял, взглянул на нее. Улыбнулся. – Это Тютчев.
– Тютчев сказал, что ты счастливый, – убежденно сказала Глаша.
– Разве?
– Точно. В тебе точек разных – как в Млечном Пути звезд. То есть астероидов. Да! – Она представила Млечный Путь, и ей это очень понравилось. – Ты и есть Млечный Путь. Очень в тебе всего много. Нужна тебе точка опоры? Она в тебе есть. Прислушаешься, присмотришься – и сам почувствуешь, и найдешь.
– Глаша…
– Скажи – кроха моя родная? – жалобно попросила она. – Я все жду, жду…
– Кроха моя родная. – Он прижал ее к себе и тихо проговорил: – За одно твое слово жизнь отдать не жалко.
– Не надо жизнь за слово. – Она высвободилась, улыбнулась, покачала головой. – Ты мне живой очень даже нравишься.
– Если б ты знала, как мне этого не хватало! Твоего ума, твоей серьезности… Любви твоей. – Лазарь смотрел на нее, любуясь, и ей казалось, что он держит ее на ладони и что она преображается на его ладони совершенно, сверкать начинает, как бриллиант. – Может, я и им не проиграл бы, если б… Все, Глашенька, все! – Конечно, он заметил, как тень пробежала по ее лицу. – Твоей вины тут и близко нет. Сам дурак.
Глаша засмеялась.
– Сам, сам, – кивнул Лазарь.
– Ты объясни мне все же, что с тобой случилось, – попросила она. – Насколько я смогу понять.
– Да все ты сможешь понять. – Он махнул рукой. Она почувствовала, как счастье ударило ее в сердце от взмаха его руки. – Ничего в этом хитрого нету. Концерн у меня был мощный, стало мне тесно, пора было на новый уровень выходить. А на новом уровне я становился слишком серьезным игроком, таких власть наша теперешняя не любит. То есть дело не в том, что серьезным становился, а что самостоятельным, этого не любит. Она монополист, остальные – шавки на подхвате и все места ей вылизывают, вот ее схема. – Глаша видела, что он увлекся: глаза заблестели. И это был не тот горестный блеск, который пугал ее и мучил, а жесткий, яркий блеск его ума, его силы, его таланта. – Ну и стали искать, на чем меня заломать.
– Мне этого не понять, – вздохнула Глаша.
– По справедливости или хотя бы по здравому смыслу этого никому не понять. Владилен Николаевич на суд приезжал, – вспомнил Лазарь.
– Какой Владилен Николаевич? – не поняла Глаша.
– А врач твой, помнишь? Который тебя… Ну, к которому тебя с поезда когда-то привезли.
– А он-то зачем? – удивилась она.
– Свидетельствовать. Прочитал где-то, что если свидетель явился в суд, то его обязаны выслушать. Ну и явился.
– Откуда же он про суд узнал?
– Да все газеты писали. Телевизор, Интернет.
«А я ничего не знала, – подумала Глаша. – Не хотела знать».
Она вспомнила, как старалась в тот год, в первый год без него, не открывать газет, не включать телевизор, не заглядывать на новостные сайты, – понимала, что может встретить что-нибудь о нем, и боялась встретить…
Воспоминание о Владилене Николаевиче отвлекло Лазаря, и он не заметил, как помрачнело ее лицо. Да она тут же и взяла себя в руки. Не хватало ему еще ее постыдных воспоминаний!
– Что же он сказал? – спросила Глаша.
– Заявил, что я не могу быть мошенником, потому что бескорыстно обустроил его больницу. – Лазарь улыбнулся. – Не ожидал я от него. Он ведь на меня как на классового врага смотрел, а вот поди ж ты… Так же трогательно это было, как и бесполезно. По всем инстанциям они меня как на саночках прокатили, с ветерком. Одна кассация, вторая – все мимо. Да я и с самого начала это понимал. Не для того они за меня брались, чтобы в суде высшей инстанции оправдывать потом. И в Страсбург не подашь: дело сугубо экономическое, права человека не нарушены. Нашим-то, местным, даже неловко было – понимали же, что на самом деле творят. Ну, сильно-то они от неловкости, впрочем, не рыдали. Извини, друг, только бизнес, ничего личного. – Лазарь жестко усмехнулся. – Перевели после полусрока со строгого режима на поселение, хоть и не положено, – спасибо и на том.
– Почему не положено? – спросила Глаша.
– Потому что я вины своей не признаю. Значит, и УДО мне не положено, и прочие дары милосердия. Все, Глаша! – Он коротко прихлопнул ладонью по кровати. – Хватит об этом. Нечего тебе этим голову забивать. Дело прошлое.
– Прошлое… – проговорила она. – Твое. Ты через него прошел. А меня с тобой не было.
– Еще бы не хватало и через это тебя протащить! И так я много хорошего для тебя натворил.
– Но что же ты мог для меня сделать? – вздохнула она. – Ничего. Я только теперь поняла.
Она хотела сказать, что поняла это, только когда увидела его сына, но не смогла сказать ему это сейчас.
– Все я мог. – Глаза его блеснули, как лезвия. – Когда ты ушла, только тогда и понял, что на самом-то деле должен был сделать. Развестись-то уж точно должен был.
– А я знаю, что ты развелся, – сказала Глаша. – Просто не хотела тебе говорить, что про это знаю. Чтобы ты не думал, что это имеет для меня значение! – с горячностью добавила она.
– Это имеет для тебя значение, – жестко отрезал он. – И всегда имело, и последним гадом надо было быть, чтобы делать вид, будто не понимаю. Я последним гадом и был.