Главная роль 3

Смолин Павел

— Хитро, — оценил Толстой. — Однако не могу не заметить, что изрядно банкиров, торгашей да заводчиков в алчности погрязло.

— Так, — согласился я. — В смирении этой алчности вижу я одну из ключевых задач государства. Они же рабочим да крестьянам заливают, будто республиканская форма правления — прогрессивная и совершенная, ставя в пример Францию. За красивыми словесами они даже сами не видят, что человеку с капиталами ручных петрушек в парламент протолкнуть намного проще, нежели реально озабоченного судьбою рабочих и крестьян, толкового деятеля. Лично меня, например, качество жизни моих подданных шибко волнует — мне, как и предкам моим, Империя Господом вверена, и ответ я перед Ним за нее держать стану. На Империю и мироощущение мое завязано — это после гибели Никки началось, царствие ему небесное, — перекрестились. — Ежели подданные мои гибнут да голодают —

я чувствую слабость и недовольство. Ежели процветают — радость великую. На армию это також распространяется — ежели она сильна, крепка и замотивирована, оснащена всем, что поможет ей выполнить боевую задачу, значит и я силён да доволен. Если угодно, армия — это мои мышцы. Империя — плоть моя, и дряхлыми мышцами оборонить ее от врагов невозможно.

Толстой пожевал губами и спросил:

— Войну затеять собираетесь, Георгий Александрович?

К этому моменту мы добрались до покоев Императора.

— Подождите, пожалуйста, — попросил я, указав на диван. — Сейчас Его Величеству доложусь и продолжим нашу беседу. Про войну — в том числе, — на всякий случай подстраховался от могущих возникнуть в голове классика обвинений в попытке «слиться» с неприятной темы.

Пусть лучше о конструктивном думает — гений же, вдруг чего полезного для меня сочинит. Минуя Императорскую гостиную, я словил неожиданную мысль и едва не споткнулся. Великий роман «Воскресенье» в силу своего антицерковного посыла написан уже вероятно не будет. Настроение подкосилось — лишил родную культуру мощного кусочка. Впрочем, неужели Лев Николаевич завяжет с творчеством? До откровенных «агиток» он опускаться не станет — масштаб не тот, а значит вполне может даровать миру что-то сопоставимое с «Воскресеньем» по значимости, сдобрив его созидательным посылом. Когда гению грустно, у него и творчество получается грустное. Когда в душе свет и покой — наоборот. Ах, как много отечественной классики того самого «света» и «покоя» лишены! Как же неприятно и тоскливо читать Федора Михайловича или то же «Воскресенье». А «Господа Головлевы»? Это же хтонь и без пяти минут «бытовой хоррор»! А сколько безысходности при кажущемся «хепи-энде» несет в себе Обломов? А Чехов? Этот вообще ужасен — вроде бы и юмор есть, и персонажи не больно-то страдают, но ощущения на выходе ужасные! Надо будет с Антон Палычем пообщаться на тему пополнения ТЮЗовского репертуара — он в Москве живет, обязательно поужинать приглашу.

Император, как и вчера, не бездельничал, но знакомых рож около него не нашлось — чиновники средне-высокого ранга.

— Перерыв, братцы, — отослал их Александр.

Чиновники поклонились и свалили, оставив бумаги. Заглядывая в них — цифры какие-то, вне контекста непонятные — я выдал отцу полный отчет. От души поржав, Александр перекрестился:

— Жалко Павла.

— Жалко, — подтвердил я. — Хороший был. Ничего, похороним с почестями. Прости-господи, — перекрестился. — Ничего в нем еретического не было, просто старый и сердце слабое оказалось. Жертва его будет не напрасной — мою репутацию увеличил, а она, в свою очередь, выльется в улучшение жизни подданных, наведение порядка и освобождение Цареграда.

— Царьград этот, — скривился Император.

— Все по плану, — развел я руками. — Прошу возможности на завтрашнем Госсовете поднять вопросы об учреждении Премии Романовых, медали «герой труда» для рабочих и крестьян — раз в год будем в столицу их привозить, Августейшими руками награждать — и создании Антимонопольного комитета.

— Зачем комитет? — удивился Александр. — Указы должные есть — еще Петр озаботился.

— Указов не видно, а в глазах народа это приравнивается к их отсутствию. Социалисты о вреде монополий верещать любят, а Комитет у них из-под ног эту опору выбьет. Ну и монополии действительно вредят. Почему у нас на вооружении пушка французская одного типа, к которой никакие другие снаряды не подходят? Это же тупо.

— Не лезь в пушки покуда, — отмахнулся Александр. — Поднимай свои вопросы, — откупился малым.

— Спасибо, — поблагодарил я. — Пойду?

— Ступай.

Выбравшись в приемную, я дружелюбно указал чиновникам на дверь спальни — свободно! — и вышел в коридор. «Подобрав» Толстого, направился в свой кабинет:

— Сейчас журналист придет, интервью у меня брать. Предлагаю вам в нем немного поучаствовать, Лев Николаевич.

— Не люблю я борзописцев этих, — поморщился он.

— Много вам от них доставалось, — сочувственно вздохнул я. — О вас и анекдоты ходят. Некоторые весьма смешные. Например — «Проснулся с утра Лев Николаевич Толстой, надел рубаху

да лапти, взял в руки косу да как давай косить. Крестьяне рядом стоят да шепчутся: 'Чего это граф капусту косит»? «А кто его знает — он же грамотный».

Классик презрительно фыркнул.

— Анекдот, Лев Николаевич, он о масштабах личности поболе многого иного говорит, — заметил я. — О серости и никчемности анекдотов сочинять да рассказывать никто не станет. Я, к примеру, анекдотов о себе жду с нетерпением — мне они будут очень приятны. А вы, заметьте, в анекдотах о вас пусть и чудаковаты получаетесь, но никому и в голову не приходит выставить вас злодеем. Любит вас народ, и любить будет поколениями — «Войну и Мир» я в обязательную школьную программу включу, когда начальную безграмотность заборем, а народ — это не пренебрежение, а трезвый взгляд на вещи — духовно и интеллектуально до такой сложной вещи дорастет.

— Дорасти ему нужно, — согласился Толстой, решив не удостаивать вниманием мой спич про анекдоты. — Я своим мужикам оркестр выписывал, симфонии играть — слушали прилежно, но я же вижу, что не поняли ничего.

— Нынешнее поколение взрослых мы худо-бедно научим читать, писать да считать — хотя бы немного. Их детей мы научим тому же, добавив в программу азы природоведения, историю — она мировоззрение изрядно формирует, ибо показывает, что от соседей наших добра ждать не приходится — и немного литературу, в виде детско-юношеских книг. Они вырастут, родят детишек — их мы сможем научить еще большему. И следующее поколение, даст Бог, — перекрестились. — Образование будет получать фундаментальное, через него приобщаясь к шедеврам нашей и мировой культуры. Тож понимать будут не все, но дать ребятам шанс считаю необходимым.

— Соседи у нас те еще, — аккуратно направил разговор Лев Николаевич.

— Те еще, — кивнул я. — Но нужно правде в глаза смотреть: мы с их точки зрения ничуть не лучше. Но нам чужая точка зрения побоку — у нас, русских, подход простой: соседи России будут либо друзьями России — в международной политике под «дружбу» подходит даже простое нежелание создавать нам проблемы — либо частью России.

Мы не агрессоры, мы просто хотим мирного неба над головой, торговлю и в гости иногда ездить.

— За что жизни подданных класть собираетесь, Георгий Александрович? — с максимальным неодобрением на лице спросил Толстой.

Мы вошли в кабинет, я выслал вытиравшего пыль лакея и опустился на диван. Толстой сел рядом.

— Меня на самом деле устраивает нынешнее положение, — признался я. — Империя наша — целая Вселенная, и дел в ней столько, что на армию да флот и отвлекаться-то не хочется. Но соседи-то нас в покое не оставят, — развел руками. — И комплекс противоречий в мире таков, что не участвовать в войнах нам нельзя. Знаете, — грустно хмыкнул. — Я регулярно слышу от уважаемых людей высказывания в духе «Это быдло/англичане/туземцы/кто угодно понимает только силу». Человек как правило других по себе мерит, и нередко в этом прав. Но я считаю, что именно тот, кто так говорит, силу и понимает, а значит и отношение к нему должно быть соответствующее. Народ же по умолчанию в силе моей да Его Величества не сомневается, а значит можно и нужно с ними не свысока да через губу разговаривать, сапогом в морду тыкая, а нормально. Не как с равным, а как глава семьи с детьми неразумными, — призвав на помощь актерский талант, я изобразил на лице смесь любви к подданным и скорби, заставив глаза увлажниться. — Вот пример — с рабочими я в Екатеринбурге поговорил, и мужикам даже в голову не пришло меня слабаком и рохлею посчитать — прислушались, оценили, поняли, — улыбнувшись, тихонько шмыгнул носом и вытер выступившую слезинку. — Борзописцы мне для этого и потребны — ежели народ не понимает, чем цесаревич занят, значит он будет считать, что я здесь на балах пляшу да горничных по углам зажимаю. Каждый свой шаг я буду лично толковать — что, как, и зачем. И на войну, ежели не участвовать в ней не получится, я народ так же звать буду — с подробными и честными объяснениями, почему им убивать и умирать приходится.

Пустив слезы в полную силу, ожесточенно вытер их рукавом.

— Доброе сердце у вас, Георгий Александрович, — умиленно улыбнулся мне Толстой.

Протянув руку, классик ласково погладил меня по голове:

— Тяжело вам, Георгий Александрович. Ничего, все хорошо будет. Помогу, чем смогу.

— Спасибо, — достав платок, я высморкался в него и жалобно продолжил. — Не работает непротивление злу, Лев Николаевич. Мир наш — страшное, жестокое место, и только добро с вот-такенными кулаками зло поглубже загнать может. Извините, расклеился, нюни распустил.