Главная улица
Шрифт:
— Надо придумать что-нибудь занимательное! — воскликнула Кэрол, обращаясь к своей новой подруге Вайде Шервин. При этом она заметила, как в воцарившейся тишине ее голос разнесся по всей комнате. Нэт Хикс, Элла Стоубоди и Дэйв Дайер сидели, сосредоточенно глядя перед собою, тихонько шевеля губами и пальцами. И она, вдруг похолодев, поняла, что Дэйв повторяет свой «экспромт» о норвежце, который ловит курицу, Элла пробегает первые строчки «Моей старой любви», а Нэт вспоминает свою знаменитую пародию на речь Марка Антония.
— Этих «выступлений» в моем доме не будет! —
— Вы правы. Но почему бы не попросить Рэймонда Вузерспуна спеть?
— Рэйми? Что вы, дорогая! Ведь это самый заунывный плакальщик в городе!
— Послушайте, милочка. Вы прекрасно умеете обставить и украсить дом, но о людях судите неправильно. Конечно, Рэйми лебезит перед всеми. Но он, бедняга, стремится к «самовыражению», а между тем у него нет никакой подготовки, он ничего не знает, кроме торговли обувью. Но у него есть голос. И когда-нибудь, уйдя из-под покровительства Гарри Хэйдока, он еще покажет себя.
Кэрол поспешила извиниться. Она вызвала Рэйми и заодно пресекла слишком явные намерения других «исполнителей»:
— Мы хотим послушать вас, мистер Вузеропун! Вы единственный знаменитый артист, которого я приглашаю выступать сегодня.
Рэйми покраснел и пробормотал, что гостям едва ли будет интересно его слушать. Но сейчас же откашлялся, побольше вытянул из верхнего кармана кончик носового платка и засунул пальцы между пуговицами жилетки.
Из симпатии к защитнице Рэйми и из желания «открывать новые таланты» Кэрол приготовилась восхищаться его пением.
Довольно скверным пасторским тенорком Рэйми пропел: «Пташкой порхай», «Ты моя голубка» и «Когда ласточка прочь из гнезда улетает…»
Кэрол содрогалась от стыда за него, как бывает у впечатлительных людей, когда они слушают потуги оратора на остроумие или когда не по летам развитой ребенок при них плохо проделывает то, чего детям вообще и не полагается делать. Ей хотелось смеяться, когда Рэйми с важным и блаженным видом прикрывал глаза; ей хотелось плакать над жалким честолюбием, которое, подобно ореолу, исходило от его бледного лица, оттопыренных ушей и тусклых волос. Все же она старалась изобразить восторг — ради мисс Шервин, этой доверчивой поклонницы всего, что было или могло быть добрым, правдивым и прекрасным.
Когда третья орнитологическая песенка была окончена, мисс Шервин как бы очнулась от своих упоительных грез и, чуть дыша, шепнула Кэрол:
— Ах! До чего хорошо! Конечно, у Рэйми не такой уж необыкновенный голос, но не находите ли вы, что он вкладывает в свое пение удивительно много чувства?
Кэрол ответила наглой и великолепной ложью, хотя и не слишком оригинальной:
— О да, я нахожу, что чувства у него много!
Она увидела, что публика, чинно выслушав певца, совсем пала духом, оставив последнюю надежду на то, что ее позабавят. Тогда она воскликнула:
— А теперь сыграем в одну нелепую игру, которой я научилась в Чикаго! Для начала вам придется снять башмаки. А затем вы, вероятно, переломаете себе лопатки и коленные чашечки!
Недоверчивое внимание. Высоко поднятые брови без слов говорят, что жена доктора
— Для роли пастухов я отберу самых свирепых, вроде Хуаниты Хэйдок и меня самой. Остальные будут волками. Ваши башмаки — овцы. Волки выходят в переднюю. Пастухи разбрасывают свое стадо по всей комнате. Потом тушат свет, волки выползают из передней и в темноте стараются отнять овец у пастухов, которым разрешается делать что угодно, только не кусаться и не драться палками. Отбитые башмаки волки выбрасывают в переднюю. В игре обязаны участвовать все! Итак, начинаем! Башмаки долой!
Каждый из гостей поглядывал на остальных и ждал, чтобы кто-нибудь начал.
Кэрол сбросила свои серебряные туфельки. Все тотчас стали смотреть на ее ноги, но она не обратила на это внимания. Озадаченная, но преданная Вайда Шервин принялась расстегивать свои высокие черные ботинки. Эзра Стоубоди прокряхтел:
— Вы гроза стариков! Вы как те девушки, с которыми я скакал верхом в шестидесятых годах. Не привык я сидеть в гостях босиком, но что поделаешь!
Крякнув и сделав отчаянное усилие, Эзра стянул свои башмаки на резинках.
Другие, пересмеиваясь, последовали этому примеру.
Когда овцы были загнаны, волки трусливо поползли в гостиную, взвизгивая, останавливаясь, неуверенно продвигаясь сквозь пустоту, навстречу скрытому врагу, таинственному и грозному среди этого мрака. Волки вглядывались в темноту, двигались ощупью, схватывали чьи-то руки, которые жили будто сами по себе, без тел, вздрагивали в радостном страхе. Действительность исчезла. Сразу поднялась кутерьма с воем и криками, потом послышался смех Хуаниты Хэйдок и удивленный голос Гая Поллока:
— А-а! Пустите! Вы сдерете с меня скальп!
Миссис Льюк Доусон поспешила выбраться на четвереньках в освещенную переднюю и простонала:
— Я, кажется, в жизни никогда еще так не волновалась!
Ее солидность как рукой сняло, и она с восторгом повторяла: «В жизни никогда…», — видя, как сама собой распахивается дверь гостиной и оттуда вылетают башмаки. А из темноты за дверью неслось рычание и топот, и чей-то голос трубил:
— Вот тут много сапог! Волки, сюда! У-у! Чья возьмет?
Когда Кэрол внезапно зажгла свет в комнате, обратившейся в поле бигвы, половина гостей сидела кругом, прижавшись к стенам, где они предусмотрительно оставались во все время сражения, но посреди, на полу, Кенникот боролся с Гарри Хэйдоком. Воротнички у них расстегнулись, всклокоченные волосы падали на глаза. Похожий на сову мистер Джулиус Фликербо отступал перед Хуанитой, захлебываясь от непривычного смеха. Скромный коричневый галстук Гая Поллока висел у него на спине. На изящной блузке молоденькой Риты Саймонс недоставало двух пуговиц, отчего полное плечико оказалось открытым больше, нежели это считалось приличным в Гофер-Прери. То ли от неожиданности, то ли от негодования, от боевого пыла или физических усилий, но, так или иначе, со всех слетела многолетняя корка социальных условностей. Джордж Эдвин Мотт хихикал; Льюк Доусон теребил свою бороду; миссис Кларк с жаром рассказывала: