Главный фигурант
Шрифт:
«Кровищи-то, кровищи...» – слышится вокруг.
«И кому девочка помешала?»
Недоумки, что ли? «Кому она помешала?» – так и хочется передразнить по-кряжински. Убивают не оттого, что мешает, а оттого, что очень нужна. Именно она и именно сейчас. Мише вот, Федулу, к примеру, по причине острой нужды в телефоне и паре сотен рублей.
– Идите сюда, Шустин, – зовет меня советник. Интересно, зачем? – Посмотрите на тело. Вы делали снимки в подобных ситуациях, и не раз. А потому присмотритесь и скажите – что здесь не так?
– В
– Бросьте, – осаживает мой напор Кряжин. – Вы не для того «мыльницей» щелкали, чтобы показать смерть во всей некрасе. Как журналист, вы хотели показать ее во всем разнообразии. Иначе вполне бы хватило пары снимков. Вы же таскали с собой чемодан, за который я с вас, кстати, еще не спросил. Думайте, потом ответите, – и отошел к Сидельникову.
Думайте, думайте...
Как тут думать, когда судебный медик переворачивает тело вверх лицом, задирает кофточку и начинает проникать пальцем в раны. На всю длину пальца, чтоб его...
Не хочется мне отвечать на вопрос Кряжина. Рад бы подсказать, да не могу. Глаза мне застилает туман, и я вдруг почувствовал себя как сноубордист при выполнении упражнения в желобе.
Кажется, мне плохо.
– Отведите его в машину, – приказал Кряжин, видя, как репортер стоит на коленях, словно вымаливая у судебного медика пощаду. – И дайте валерьянки. У кого есть валерьянка?
Поглядывая, как несколько бабок предлагают журналисту препараты от сердца – именно люди, нуждающиеся в таких препаратах, прибывают к трупу первыми и в добровольном порядке, – советник приблизился к оперу. Тот невозмутимо пережевывал жвачку и отвлекся от взглядов по сторонам, лишь когда понял, что понадобился Кряжину.
– Что скажешь?
– Два ножевых. Один в грудь, второй в живот. Все по правилам давно начавшейся игры, – буркнул Сидельников. – Вот только никто не звонил жертве домой. Телефон просто похитили. Как и деньги.
– Это все?
– Вон та старая, – Сидельников незаметно кивнул на стоящую в компании себе подобных старушку, – видела Вождя. И утверждает, что Вождь виделся ей еще раньше. «Только тогда, внучек, он был без пледа со зверушками, а в «кожаной куртке». В «кожаной» – она сказала. Но я бы не ставил на ее откровения. Ей семьдесят три года.
– Откуда знаешь? – блеснул огоньком в глазах советник.
– Я ее три раза спрашивал. На третий и вспомнила.
– Где живет? – уже потянувшись к стайке говоруний, автоматически поинтересовался Кряжин.
– На Парусном проспекте, в восьмом доме.
Он остановился как вкопанный и тут же увидел озаренные запоздалой догадкой глаза сыщика.
– Не успел, – насмешливо отсек предполагаемую реплику муровца советник.
Сидельникову стоило догадаться раньше. Парусный проспект, являющийся маленькой морщиной на челе Северо-Восточного
Капитану было невозможно увидеть лицо Кряжина. Сыщик сидел за рулем, вел машину, однако представлял лицо человека, сидящего рядом. Глаза у следователя опять наверняка горят странным, пугающим многих огнем, губы чуть сжаты, черты заострены. Сидельников сам был охотником и всякий раз, когда видел Кряжина в момент истины, удивлялся тому, насколько он схож с хищником, почуявшим дичь.
Каждый раз, когда Кряжин готовился поставить в деле точку и Сидельников становился свидетелем таких приготовлений, муровец понимал, насколько разные они люди. Да, делают одно дело. Да, оба готовы жертвовать ради него многим. Но то желание сделать невозможное, что жило в советнике, всегда приводило Сидельникова в восхищение и заставляло соглашаться с тем, что они – разные люди. Капитан так не может. Ему нужен отдых. Сон, еда. Это необходимо ему для того, чтобы почувствовать себя человеком, отойдя от дел. Кряжину сон, еда и отдых нужны для того, чтобы продолжать дело.
Вот и сейчас, помня, что в последний раз они сидели за столом, на котором стояла горячая пища, двое суток назад, Сидельников думает только о тарелке дымящегося борща. Он будет работать, но тарелка при этом всегда будет стоять у него перед глазами. О чем думает Кряжин?
Опер не выдержал и повернул голову.
И снова занялся дорогой, потому что уверился в том, что Кряжин сейчас думает только о квартире, которая находится в подъезде восьмого дома по Парусному проспекту. Тарелки с борщом в глазах следователя, как сыщик ни старался, он не разглядел. Этим они, наверное, и разнятся.
– Этот подъезд?
– Как вы угадали? – удивился Шустин.
– Я не гадаю. Я помню запись на кассете вашего диктофона, – сказал Кряжин. – Миша указывал вам на дом и просил подъехать ко второму подъезду. А вам велел спрятать машину за коммерческим киоском. За этим киоском, верно? – и Кряжин указал на грибок с разномастным товаром за стеклянной витриной.
– Девять этажей. Тридцать шесть квартир, – пожевав сигаретный фильтр, сообщил для Сидельникова еще одну новость. – Квартиру нужно искать начиная с пятого этажа. Итого – двадцать квартир.
Шустин промолчал, но опер не выдержал:
– Откуда вы знаете?
– Все та же запись. Я слышал на пленке, как Олюнин, выходя из машины журналиста, бормотал что-то насчет лифта. Как правило, люди – я имею в виду не инвалидов – начинают волноваться по поводу сломанного лифта, если им нужно попасть выше пятого этажа. Пять этажей – психологический барьер, обусловленный «совковой» привычкой: раньше все жили в пятиэтажках, и никто не волновался из-за лифтов. Не факт, конечно, но начинать, я думаю, нужно сверху.