Главный фигурант

Денисов Вячеслав Юрьевич

Помолчав, государственный советник вспыхнул, но вспыхнул по-государственному незаметно, как огонек зажигалки, – лишь обозначил свое возмущение.

– Вот суки. А как насчет «Чикагского снайпера»? Это у них-то маньяков нет? Я бы убил их всех. Этих журналистов.

– У меня на балансе еще пара долларов есть, – сообщил Кряжин. – Так что читайте.

– А больше ничего интересного. «Вот так Россия готовится к объединению со Свободной Европой. Остается надеяться, что дело «Московского потрошителя» будет доведено до логического конца –

до смерти Разбоева от старости. Главное, чтобы потом не выяснилось, как это у русских уже бывало, что в...» – Смагин подумал и спросил: – Иван Дмитриевич, что такое «prison»?

– Тюрьма.

– Ага, значит, «...главное, чтобы потом не выяснилось... что в тюрьме находился не тот человек, который совершал преступления». Вот так.

– И что дальше? – спокойно полюбопытствовал Кряжин.

– А дальше все просто. В понедельник, двадцать седьмого, Генеральный весь день будет на заседании Совета по борьбе с коррупцией. А вот во вторник он утром вызовет меня к себе и скажет: «Смагин, где обвинительное заключение Кряжина, которое я велел тебе предоставить еще в понедельник?» И я ему, представьте себе, Иван Дмитриевич, скажу – вот оно. Я отдам ему это чертово заключение, понял, Иван! И ты его подготовишь!

– Значит, у меня сутки?

– Да! Никаких больше следственных действий! Ты сейчас едешь на Дмитровку и пишешь обвинительное заключение. Это все.

В трубке раздались короткие гудки, и советник невозмутимо убрал телефон в карман.

– Что? – спросил Сидельников.

– Ничего. Смагин звонил, рассказывал, как выходной провел. У него сынишка такой пострел забавный. Лыжи папе тормозной жидкостью намазал.

– И ему об этом понадобилось вам рассказать в двенадцать часов ночи? – подозрительно пробормотал Шустин.

– Как дошел с базы, – повысил голос Кряжин, – так и позвонил. Вы занимайтесь своим делом, Степан Максимович. Кто, кроме вас, расскажет миру о МОЁМ деле?

«Посмотрим, чье это дело». – Шустин отвернулся и спрятал злорадную улыбку. Ему достаточно хорошо было слышно, о чем говорил в трубку начальник Кряжина.

Истинный смысл звонка начальника Следственного управления Кряжин понял лишь в девять часов утра, когда ему поступило сообщение из окружной больницы, куда из «Красной Пресни» был доставлен Разбоев.

В начале пятого утра медицинская сестра, не отходившая по настоянию врачей и распоряжению Кряжина от больного, заметила резкое падение артериального давления у своего питомца. Аппарат, установленный рядом с кроватью, на которую был уложен Разбоев сразу после восьмичасовой операции, беспристрастно демонстрировал цифры: «48» и «60». Первая обозначала количество ударов сердца в одну минуту, вторая – систолическое давление. Еще минуту назад, до того момента, когда сиделка задремала, эти цифры были несколько выше...

Сейчас же, когда сиделку встряхнул ото сна зуммер машины, прямо указывающий на то, что необходимо немедленное медицинское вмешательство,

становилось ясно, что слова профессора после его работы: «Поживем – увидим», были не так оптимистичны, как казалось вначале.

Вскочив и опрокинув стул, сестра выбежала в коридор.

– Арнольд Яковлевич! Разбоев!..

Дверь в докторскую распахнулась, и на пороге показался старый знакомый Кряжина – сухощавый старичок, угощавший его спиртом.

– Давление падает!..

– Бригаду в операционную, – приказал док. – Немедленно, Шурочка.

Скрылся за дверью и через мгновение, словно при комбинированной съемке, появился в розовом халате и круглом, обтягивающем лысоватую голову колпаке.

Спустя час, когда халат его был снова не розоват, а красен и сестра рядом уже около двадцати раз промокнула его влажный лоб салфеткой, стало ясно, что жизнь Разбоева отныне делится на два периода – до падения давления и после. Еще вечером профессор мог говорить о том, что жизни Разбоева (не о здоровье речь) опасность не угрожает. Теперь формулировка должна была быть изменена. Состояние больного, доставленного из пересыльной тюрьмы, критическое.

И профессор, вернувшись в кабинет в полном изнеможении, снял с телефона трубку и позвонил в прокуратуру. Дежурный связался со Смагиным, и государственный советник, уже озадаченный разговором с Генеральным, немедленно вышел на Кряжина.

Но об этом сам следователь узнает лишь в девять часов утра, когда ему после долгого молчания позвонит сам профессор.

– Почему не сообщили сразу? – огорчился Кряжин.

– После вашего ухода, Иван Дмитриевич, мне поступило четкое указание, что обо всех непредвиденных ситуациях мне в первую очередь нужно докладывать в дежурную часть вашего учреждения.

– От кого поступило такое указание?

– Кажется, его фамилия... Знаете, рыбья такая... Елец! Точно – Елец.

Тогда понятно. Неисполнение распряжения первого заместителя Генерального прокурора чревато неприятностями даже для этого старичка. Давать интервью и распоряжения ведущим хирургам окружных больниц – это дело Ельца. Лазить по смрадным подвалам – Кряжина.

Советник вновь почувствовал приближение приступа, но, как это всегда бывало, подавил эту вспышку необузданной ярости. Стоит вынуть сигарету и долго ее прикуривать от язычка пламени, ярость уходит. Точнее сказать – возвращается обратно мудрость и вытесняет глупость. Так случилось и на этот раз.

И, словно в продолжение темы, дабы у Кряжина не возникало более иллюзий относительно того, кто в «доме» первый хозяин после Генерального, в его кабинет зашел Мащенко – прокурор по надзору за расследованием преступлений – и сказал:

– Иван Дмитриевич, тебя Владимир Олегович вызывает.

Кряжин поднял хмурый взгляд и вынул из зубов сигарету.

– С каких это пор ты у первого заместителя в ординарцах? – недружелюбно бросил он. – С тех пор, когда он стал государственным советником?