Главный приз
Шрифт:
Виктор опять почувствовал приступ счастливого идиотизма — или идиотического счастья? — и уже хотел сказать что-то очень хорошее, может быть, даже очень важное, но не успел… Она открыла свой пакет, бросила туда яблоко, и внезапно пакет взорвался хохотом. Оглушительным, заливистым, безудержным детским смехом в несколько голосов. Виктор вздрогнул и ошеломленно уставился на этот сумасшедший пакет, почти испуганный ее новым фокусом. Юлия смущенно хмыкнула, выудила из пакета маленький желтый мешочек на веревочке и покачала его на весу. Желтый мешочек, качаясь у нее на пальце, жизнерадостно заливался еще полминуты, а потом устало вздохнул, еще пару раз хрюкнул и замолчал.
— Мешок смеха, — сказала
Виктор подхватил оба пакета и пошел за ней, пытаясь сформулировать для себя только что мелькнувшую догадку… впечатление… подозрение. Лучше лекарства. Ну да. Ей не хватает смеха. Радости. У нее есть все, чего хотят, чему завидуют женщины. Она этого не хочет и не ищет, скорее всего, не потому, что не любит, а потому, что это у нее есть — тряпки, вещи, судя по всему, и деньги. Зато два с половиной часа она искала эти смешливые игрушки, эти механические хохотунчики, чтобы накупить их пятьдесят штук.
— Юлия, ты мне расскажешь, что будешь делать с полусотней мешков смеха? — спросил он профессиональным голосом с профессиональным же интересом.
Она оглянулась на ходу, помолчала, потом сухо, понимающе усмехнулась и, подняв мешок смеха за веревочку, пощекотала его пальцем:
— А вот что…
Виктор терпел секунд пять, а потом не выдержал и захохотал вместе с мешком.
Глава 13
Ну вот как общаться с такими психами? То злится неизвестно на что, то хохочет непонятно почему. Это бы еще ладно, но постоянная въедливая подозрительность Катькиного брата вгоняла Юлию в полное недоумение. Допустим, непонятно ему что-нибудь — ну так спроси, как нормальные люди делают. Алан спрашивает, и Катька спрашивает, и даже Гиви спрашивает… Хотя Гиви, конечно, больше сам говорит, чем спрашивает. Ну, не в этом дело. Дело в том, что все спрашивают, чтобы им ответили. То есть — чтобы узнать что-то. А Виктор даже если и спрашивает, то с таким видом, будто ответа не ждет, а если и будет какой-нибудь ответ, так уж наверняка не правдивый.
— Так зачем тебе пятьдесят мешков смеха? — подозрительно спросил Виктор, вытряхивая смешливые игрушки из пакета на стол.
Этот вопрос он уже раза три задавал. Юлии казалось, что всю обратную дорогу до теплохода они только об этом и говорили. И она очень подробно объяснила, где будут висеть мешки смеха в интернате, и почему именно в таких местах они должны висеть, и как здорово, если вместо будильника или, например, звонка на перемену раздастся такой заливистый детский хохот… Что тут непонятного? Все тут понятно. Что он к ней пристал?
— Торговать буду, — сердито буркнула Юлия, сгребая игрушки со стола опять в пакет. — Такой ответ тебя больше устраивает?
— Такой ответ меня совсем не устраивает… — Виктор тихо засмеялся, задирая бровь и трогая ладонью макушку. — Юлия Июль. Странно все это… Ты кто?
Вот уж действительно — странно все это. О ней, кажется, уже абсолютно все абсолютно всё знают. Один Виктор принимает ее за… Черт его знает, за кого он ее принимает. Судя по всему — за японскую шпионку, не меньше.
— Я сельская учительница, — сказала она без выражения. — Русская. Двадцать восемь лет. Пол женский. Образование высшее. Не судима. Беспартийная. Что еще?
— У тебя фотографии есть? — опять очень подозрительно спросил Виктор.
— Какие фотографии? — Она даже растерялась. Ну и тон у него… Может, она и правда какая-нибудь шпионка, просто сама не знает об этом?
— Какие-нибудь фотографии. — Он смотрел все с тем же подозрением. — Фотографии родителей, например, или мужа, или этих детей твоих… Все равно.
— Есть. — Смешно, но Юлия почувствовала облегчение, будто то обстоятельство, что она может предъявить ему фотографии, в чем-то ее оправдывает. — У меня с собой немного… А что?
— Покажи, — строго потребовал Виктор.
Он был совсем не тем человеком, кому она охотно показала бы фотографии папы, мамы Нины, Маши-младшей или тем более Димки. И ему это было наверняка неинтересно. И ей это было, уж конечно, не нужно — показывать фотографии своих чужому человеку. Да еще человеку, который чуть ли не приказывает. Какое ему, собственно, дело до ее родных? Просто неприличное любопытство и необъяснимая подозрительность…
Юлия достала из сумки конверт из жесткой кожи и села на край кровати, еще не очень решаясь вынуть фотографии и уже с удивлением понимая, что очень хочет, чтобы этот Виктор, этот чужой человек, вообще, можно сказать, человек из другого мира, увидел людей из ее мира. Только для его пользы и ни для чего больше. Для общего образования. Пусть знает, что на свете существуют не только Лондон, и престижная клиника в нем, и собственный дом в пригороде, и бассейн возле того дома… И круиз, за который они сами заплатили… И сборная солянка по восемьдесят рублей за порцию… И золотые часы, и Катькин бриллиант в четыре карата, и платья от Версаче, и нуль проблем…
Виктор сел рядом и выжидающе глянул на нее. Кажется, ему правда интересно. Интересно — что именно ему интересно?
— Это мой дом, — сказала Юлия и вдруг поняла, что впервые назвала своим домом дом мамы Нины. И Димки. В общем — дом Июлей. Не то чтобы она не считала его своим, но вслух своим до сих пор, кажется, не называла. Даже когда папу в гости звала, говорила не «приезжай ко мне» и даже не «приезжай к нам», а «приезжай к маме Нине». А сейчас вот сказала «мой дом» — и поняла, что это чистая правда. Ни одно жилье, даже самое-самое, из тех, которые она в разные времена и в разных странах называла своим домом, не было и на сотую часть тем, чем был дом в Хоруси. И пусть попробует кто-нибудь что-нибудь о нем сказать…
— Красивый какой, — удивленно сказал Виктор. — Жаль, что не в цвете… Это лето или осень?
— Осень. Сашка в прошлом году снимал… Вон там, в окошке, мама Нина. Он хотел ее застукать, но она за занавеской спряталась…
Юлия искоса глянула на Виктора. Может, зря она разболталась? Ей-то все это интересно, потому что это все — ее, а ему, разумеется, совершенно ни о чем не говорит привычка мамы Нины прятаться от фотоаппарата. Все братья Июли сейчас хохотали бы, рассматривая этот снимок и множество других, где мама Нина сверхъестественным образом сумела улизнуть от нацеленного на нее объектива.
Виктор засмеялся, с пристрастием вглядываясь в окно на снимке, даже тронул пальцем угол занавески, будто отодвинуть хотел, и с интересом спросил:
— Не любит фотографироваться, да? У меня бабушка такая. Кажется, только для паспорта ее и уговорили, а так — ни в какую. Прямо до скандала! У тебя фотографии мамы Нины, наверное, так и нет?
— А вот и есть! — Юлия как-то вдруг забыла, что ему, должно быть, совсем неинтересно рассматривать фотографии чужих людей и тем более — слушать о чужих людях. К тому же, оказывается, у него есть бабушка, которая в чем-то похожа на маму Нину. И вообще это, наверное, правильно, что почти с первого взгляда этот Виктор показался ей совсем не противным, даже вполне нормальным, а временами и вовсе симпатичным…