Главред: назад в СССР 2
Шрифт:
Казалось бы — зачем так себя нагружать, когда впереди еще два рабочих дня перед сдачей? Но так думают только наивные люди, которые имеют слабое представление о нашей профессии. Что ни говори и как ни относись, труд журналиста изматывает. И пусть кто-то считает, что писать — не мешки ворочать, попробовал бы он сдать несколько текстов вовремя, когда голова уже не работает. Особенно если речь идет о статьях правильных, идеологически выверенных и согласованных с «говорящими головами». Причем это и в будущем сохранится, только под другим соусом, так что опыта у меня много.
Бывало, причем, в моей практике всякое. В том числе
Вот, например, общался я как-то с интересной дамой, которая в нашей области занималась демографической политикой. Поговорили прекрасно, на вопросы она ответила четко и без лишних реверансов. А потом прислала мне весь горящий красным в режиме правок текст интервью, где исправила не только свои ответы, но и мои вопросы, а также подводку. Увлеклась, в общем. Оказалось, чиновница эта в прошлом была нашей коллегой, и тут вдруг взыграло ретивое, решила поиграть в главного редактора. Сделала более плавными собственные фразы, добавила фактуры, а потом понеслось… Нет, разумеется, все мы ошибаемся, и мои тексты тоже не идеальны. Но лезть на чужую поляну не принято, для этого и есть в издании главный редактор. Герой интервью имеет полное право менять свои ответы и даже просить некоторые полностью убрать. А вот формулировки вопросов и собственный авторский текст журналиста — пусть прозвучит грубо, но не его дело. Так что Игорь, когда узнал, был в бешенстве, я разделял его точку зрения. Естественно, никто скандалить не планировал, и даме я вежливо напомнил, что она немного вышла за рамки. К ее чести, она признала неправоту и даже извинилась. Но такое бывает нечасто.
А тут ведь, в восемьдесят шестом, все еще сложнее. Пишем-то ручками, мессенджеров, чтобы оперативно обсудить правки и десять раз не перепечатывать, нет. А потому тексты в идеале должны быть такими, чтобы и редактор не придрался, и главлит, роль которого исполняла наша Клара Викентьевна, и, разумеется, герои статей. Вот и пришлось нам работать после субботника, перестраиваясь с физического труда на творческий, чтобы ко вторнику все успеть и максимально избежать переделок в день сдачи.
Но самое главное — никогда ничего не стоит загадывать. Проверено практикой.
Выходные в таком темпе пролетели незаметно, хотя я практически не вылезал из текстов: помимо репортажа и интервью с Кислицыным у меня еще были статьи о героях труда, а еще Хватову настолько понравилась моя идея с парком, что он попросил меня подготовить отдельный материал. Я уже не говорю о том, что нужно было почитать и подправить текст Юльки Бессоновой, чтобы у нее энтузиазм не погас. Пришлось и этим заниматься. В итоге я настолько себя нагрузил, что пишущую машинку уже видеть не мог. Хорошо, что Аглая оказалась девушкой понимающей и позволила мне спокойно погрузиться в работу. Да и просто выспаться, чего уж греха таить. А в понедельник в редакции меня
— Здравствуйте, — в кабинет, где я пока что сидел с Бульбашом и Зоей, постучав, заглянул молодой человек, которого я не сразу узнал. — Евгений Семенович, я к вам. Можно?
— Входите, Иван, — бывший муж Аглаи, которого я звал в газету художником, видимо, наконец-то решился. — Присаживайтесь.
Парень теребил в руках потрепанную кожаную папку и, судя по лицу, пытался совместить недоверие ко мне как к новому ухажеру Аглаи и желание поработать по специальности. И все-таки он пришел, а значит, профессиональное в нем победило личное.
— Я подумал, — он пожевал губами. — В общем, мне бы хотелось попробовать. Приступить могу хоть сейчас.
— Это прекрасно, — я одобрительно кивнул. — Сейчас мы сдаем газету, посвященную Седьмому Ноября, вы как раз вовремя. Подготовьте нам прямо сейчас рисунок парка будущего по моему описанию, и, если все будет хорошо, он пойдет в номер в качестве иллюстрации.
К своей прежней должности я должен вернуться, как и обсуждалось, в среду, двенадцатого ноября. Хватов официально передаст мне дела, и новый номер я буду планировать уже сам. Но художник пришел сегодня, и отпускать его, заставляя ждать, недальновидно. И пусть мои глаза сейчас не закрываются исключительно благодаря кофе, сваренному для меня по дружбе Громыхиной, от дела и планов я не отступлю. Юльку Бессонову я уже обрадовал, что ее материал идет в выпуск от девятнадцатого числа, и с этим Ваней тянуть не стану.
— Я жду ТЗ[1], — художник с вызовом посмотрел мне в глаза и достал из папки бумагу с карандашом.
— А я не инженер, чтобы ТЗ давать, — улыбнулся я. — Давайте попробуем поработать как гуманитарии.
— Напьемся? — моментально откликнулся художник, внимательно глядя мне прямо в глаза.
Я напрягся, но тут уголки его губ дрогнули. Все ясно — шутит. Вот и хорошо, может, и правда сработаемся.
— Нет, — я покачал головой, показывая, что разговор дальше пойдет серьезный. — Я буду рассказывать, а вы делайте наброски. Свои образы — как видите то, что я рисую словами. А там посмотрим, что получится.
— Попробуем, — Иван неопределенно пожал плечами и взял карандаш поудобнее.
Настроен он был скептично. Или просто пока не услышал в моих словах ничего особенного. Ждал одно, а я вместо этого предложил пофантазировать — со стороны выглядит слишком уж привлекательно для человека творческого. Возможно, заподозрил какую-то проверку: Аглая же рассказывала, что его рисунки сочли слишком вызывающими. Но мне-то как раз это и нужно…
— Значит, так, — начал я. — Человек пришел в парк и попал в будущее. Рядом — вроде как привычный городской дом культуры, а вокруг все как будто бы из другой вселенной. Словно уже будущее наступило. Счастливое будущее, без войн и людского горя…
Я говорил и смотрел краем глаза на Ивана. Он слушал меня теперь с хорошо заметным недоверием, сомневался, что я говорю с ним всерьез, а не издеваюсь. Интересно, почему у людей такой скепсис, когда ты говоришь о чем-то хорошем? Вот я еще из своего времени помню: начнешь критиковать родной город, свою страну, вообще ситуацию в мире — и тебя сразу с удовольствием подхватят. Но стоит заметить что-то хорошее или хотя бы просто помечтать… И все, тебя уже считают в лучшем случае наивным романтиком, в худшем — пропагандистом. Печально.