Главред: назад в СССР 2
Шрифт:
— Они? — усмехнулся диссидент. — Их? Вы что, не причисляете себя к большевикам?
— Я коммунист, — спокойно парировал я. — Сторонник идей партии. А настоящие большевики — это те, которые делали революцию в тысяча девятьсот семнадцатом. Железные люди. И примазываться к их славе я не считаю достойным. Но вы не ответили на мой вопрос…
— Они задавили народ силой, — процедил Котенок. — Выдавили интеллигенцию, обезглавили протест. Оболванили население, чтобы то послушно выполняло волю комиссара с наганом…
— Или, может, их идеи были ближе простому народу? — я вспомнил наш стрим с дебатами, который побил
— Дешевый популизм, — усмехнулся диссидент. — Если я вам сейчас обещаю бесплатную квартиру и «Волгу», вы выберете меня первым секретарем? Вот и тогда народ поверил в лозунги и обещания.
— И вот опять, — я посмотрел Котенку в глаза. — Вместо спора с моими аргументами вы переходите на личности. До этого записали меня в «не большевики», теперь в «простачки». Именно так вы хотите относиться к чужому мнению, за которое вроде собираетесь бороться?
Я не сразу заметил, что вокруг нас с Котенком вырастает толпа любопытных слушателей. Фотографы, журналисты, какие-то случайные люди, один из которых мне не понравился своим цепким взглядом и сосредоточенным лицом. Впрочем, это отнюдь не показатель того, что он соглядатай от КГБ. Но даже если так, мне опасаться нечего. СССР — страна моего детства, я вырос в Союзе, был счастлив. И в то же время я был способен видеть как сильные, так и слабые его стороны. Потому что я был, черт возьми, из будущего. Мне есть с чем сравнивать.
— Народ не глуп, но народ доверчив, — Котенок поморщился, что его неудачу заметило столько людей, но не отступил. — Большевики воспользовались его наивностью. И вот к чему это привело.
— К чему же? — уточнил я. — Вы говорите общими словами, это и есть болтовня… Уж извините.
— Что ж, — диссидент буравил меня взглядом. — Вы сами напросились. Люди ездят за колбасой в Москву, пока кто-то вроде вас закупается в спецраспределителях. Нас ненавидит мировое сообщество, никто не приехал на нашу Олимпиаду. Мне продолжать?
— Вы же сами понимаете, что врете, — я покачал головой. — То, что нас бойкотировали США и их союзники, еще не значит, будто не приехал никто. Москва была переполнена иностранными гостями, причем не только спортсменами, как вы знаете. А спецраспределители… Не буду спорить, это недоработка. Но лично я, если вдруг потребуется, спокойно откажусь от колбасы. Потому что не в ней счастье.
— А в чем? — усмехнулся Котенок. — В мандаринах? В служебной квартире?
— Я живу в общежитии, — я ответил улыбкой. — А счастье — оно в том, что мы первые в космосе. Что подчинили атом. Победили в самой страшной войне. Еще оно в том, что я занимаюсь любимым делом не потому, что это выгодно, а потому, что это интересно.
— Все это хорошо… — вздохнул Котенок, и в его глазах на мгновение мелькнуло что-то настоящее. — Рад за вас, что вы нашли себе дело по душе. Но другие… Что нам дает космос, если люди не носят советскую обувь, предпочитая ей югославскую? А что нам дал атом? Чернобыль? Пустую Припять? Умирающих ликвидаторов? Вы же сами, Евгений Семенович, писали про Павла Садыкова!
— Писал, — согласился я. — Но не для того, чтобы очернить место, где я живу. А чтобы помочь человеку. Такая вот разница. И Чернобыль мы победили… обязательно победим именно потому, что у нас общественное выше личного. Поверьте, ни одной другой стране было бы не под силу справиться с Чернобылем. А в будущем все человечество будет использовать наш советский опыт ликвидации последствий таких аварий.
— Я против опыта ценою жизни, — Котенок покачал головой.
— И я тоже, — кивнул я. — Вот только Чернобыль уже случился. И случился у нас. Это ведь могло произойти где угодно. Аварии уже были. В Англии — в Уиндскейле. В США — на Три-Майл-Айленд. Во Франции — в Сен-Лоран-дез-О[1]. Да, у нас все гораздо страшнее. Такова судьба. Вот только принимать ее или нет — это уже выбор человека. Наша страна выбрала бороться и побеждать. Не жалея себя. Те же парни, с которыми я разговаривал для статьи — ни один из них не кичился своим героизмом. Наоборот, скромничали. И каждый был уверен, что не зря находился там. Потому что нужно было закрыть эту адскую радиоактивную брешь. И они закрывали ее собой. Как сейчас это делают другие. Не по принуждению, а потому что это нормально — защищать и спасать. Знаете, я бы не хотел, чтобы кто-то прошел мимо меня, когда мне станет плохо, из-за того, что это не его дело. Представьте, что наши деды не пошли воевать с немцами, потому что не захотели. Подумали бы, пусть другие умирают…
— А у них был выбор? — диссидент подался вперед. — Они могли отказаться? Может, они боялись сказать правду?
— Хорошо, что сейчас это слышу я, а не они, — теперь мне по-настоящему стало противно.
Я вспомнил, как Садыков смущенно отмахивался, когда я называл его героем. Как искренне восхищался теми, кто расчищал крышу реактора. И как другие ликвидаторы говорили мне, что еще раз туда бы поехали. А если бы им дали возможность выбирать — они бы все равно согласились. Я ведь задавал им этот вопрос. Каждому. И никто не ответил мне, что остался бы дома. Лапину, спецкору «Московского вестника», к слову, говорили так же.
— Мы еще вернемся к нашему разговору, товарищ главный редактор, — улыбнулся Алексей Котенок. — И отдельной темой будет моя правота, когда страна свалится в бездну. Но с вами я с удовольствием подискутирую на руинах.
— Для начала вернитесь в профессию, — предложил я, понимая, что мой оппонент пытается укусить напоследок. — Насколько я знаю, вы учились на журналиста… Интереснее, знаете ли, вести дискуссию с коллегой, а не хулиганом, останавливающим автоколонны.
— Думаете меня таким образом зацепить? — помрачнел диссидент. — Не получится. Да, я учился на журналиста. Вот только забросил, когда понял, что журналистики нет.
— Кроме черного и белого есть еще тысячи оттенков серого, — сказал я. — Запомните это, Алексей, когда у вас появится возможность высказаться. А она скоро появится. И еще кое-что важное. Кроме слова «толпа» есть понятие «коллектив».
— Коллектив… — процедил диссидент. — Коллективизация… По злой иронии судьбы среди моих предков были бойцы продразверстки. Прадеда убили крестьяне в Тамбовской губернии.
— А у меня, представьте, предки как раз были зажиточными крестьянами, кулаками. И именно в Тамбовской губернии. В Мучкапе[2].