Главы из книг «Заметки из Прованса» и «Зарисовки из страны Ок»
Шрифт:
В 1208 году, под предлогом защиты веры от еретиков, в те края с севера хлынули орды франконских рыцарей с красными крестами на панцирях и плащах. Язык шуадит разделил печальную участь языка ок, а с ним и всей окситанской культуры. Ее последовательно выкорчевывали, истребляли огнем и железом, жгли на кострах инквизиции, яростно преследовали — вплоть до последних укрывищ в горных крепостях. Кованые сапожищи солдат Симона де Монфора [24] и шелковые сандалии папских легатов втоптали ее в кровавое месиво безжалостно уничтожаемых городов: Альби, Мюре, Каркассона, Безьера, Минерва…
24
Симон IV де Монфор (1160/1165–1218) в 1208 г. возглавил крестовый поход против альбигойцев; из-за своей жестокости заслужил жгучую ненависть окситанцев.
Через шесть лет после изгнания из Испании, евреи по указу короля Карла VIII от 1498 года были изгнаны и с присоединенных к французскому королевству земель Юга. Шуадит умолк в Провансе — везде, за исключением папского анклава вокруг Авиньона, называвшегося Венессен (сегодняшний департамент Воклюз) и занимавшего тогда значительную территорию с богатыми городами Венаск, Карпантра, Оранж, Кавайон и другими, где сохранился вместе с остатками еврейского населения, но ценой каких ограничений, каких унижений! Язык жил, замкнутый в гетто, которые назывались carri`ers, лишенный возможности участвовать — как некогда — в интеллектуальной жизни общества, постепенно становясь языком едва терпимого меньшинства. Приказ членам еврейских общин носить головной убор желтого цвета символически завершил эпоху сосуществования — эпоху культурного расцвета Прованса.
После смерти «доброго короля Рене» в 1481 году и окончательного включения земель Юга в домен короля Франции, перемены коснулись всего региона lenga d’oc. Вначале были введены административные ограничения, а затем государственным указом от 1539 года на территории всего Прованса окончательно запретили пользоваться окситанским языком, а вместе с ним и его еврейской версией — шуадитом.
В 1666 году Жан-Батист Кольбер, всемогущий министр Людовика XIV, писал:
Дабы приучить подданных повиноваться королю, привить им наши обычаи и нравы, нет лучшего способа, нежели заставить их детей обучаться французскому языку, чтобы оный стал для них столь же привычным, сколь и родной, а также практически исключить пользование последним, либо, по меньшей мере, добиться, чтобы жители страны перестали отдавать ему предпочтение.
Вопреки надеждам и ожиданиям, Великая французская революция не отменила позорных практик — напротив, она довершила дело, в XIII веке начатое крестоносцами под водительством де Монфора. Пять веков преследований, административных запретов, презрительное отношение потомков франкофонских захватчиков привели к тому, что окситанский язык ушел в подполье. Изгнанный из публичных учреждений, школ, церквей, даже с площадей, он еще жил в отрезанных от мира анклавах: в горных деревушках, монастырях, замкнутых обществах маленьких городов, — пока не распался на местные диалекты, настолько различавшиеся, что даже жители соседних деревень не всегда понимали друг друга. Бывало, подпоясанному трехцветным шарфом мэру городка, проводящему церемонию бракосочетания во имя Республики, требовалось присутствие двух переводчиков, чтобы молодожены могли понять слова супружеской клятвы верности!
Самый старый литературный язык Запада, язык утонченной любовной лирики, великой гуманистической культуры, язык, который спас и перенес в новую эпоху выдающиеся произведения греческих и римских писателей и философов, умолк, казалось бы, навсегда.
Когда, слезая с велосипеда на ослепительно белой маленькой площади между церковью Святой Агаты и ратушей, я спросил у одного из прохожих, где дом Фредерика Мистраля, он долго не отвечал. И смотрел на меня с негодованием, словно я совершил бестактность.
— Veramen, noun sab`es асо? (Вы, правда, не знаете?)
Фредерик Мистраль уже при жизни стал гордостью и легендой Прованса, живым памятником, окруженным всеобщим, прямо-таки благоговейным восхищением и уважением, а его дом в Майяне — нечто вроде национального святилища. Славу великого поэта-романтика принесла ему опубликованная в 1859 году огромная (6000 строф) эпическая поэма «Mir`eio» [25] , состоящая из восьми частей и полутора десятков cansos, продолжающая традицию лирики провансальских бродячих трубадуров. Первые ее наброски рождались в 1849 году, во время учебы в университете в Экс-ан-Провансе, когда поэту едва исполнилось девятнадцать лет, а в Париже догорали последние огни февральской революции. Поэму восторженно приветствовал Ламартин, увидевшей в ней начало нового направления лирической поэзии; в Провансе «Мирей» восприняли как — прежде всего — блестящий патриотический политический манифест.
25
«Mireille» (франц.); «Мирей» (в перев. Н. Кончаловской, М., 1977).
Обосновывая присуждение Фредерику Мистралю в 1904 году Нобелевской премии (которую он разделил с Хосе Эчегараем-и-Эйсагирре, испанским драматургом, математиком, инженером и политиком), Нобелевский комитет указал на «свежесть и оригинальность этой поэзии, правдиво передающей дух народа», тем самым подчеркнув, что как сам эпос «Мирей», так и все прочие поэтические произведения Мистраля написаны на провансальском языке — языке черни, презираемом элитой «местном диалекте».
Но можно ли относить его славу только на счет поэтического мастерства? Безусловно, нет. Европейский романтизм дал миру множество поэтов — пылких патриотов, общественных и политических деятелей, творцов истории, поэтов-героев, поэтов-пророков. Таков был колорит эпохи; достаточно вспомнить яркие многогранные фигуры Иоганна Вольфганга фон Гёте, Альфонса де Ламартина, Виктора Гюго, Джорджа Байрона, Адама Мицкевича. Каждый по-своему откликался на остро ощутимый в ту пору идейный голод, внося в европейскую культуру ценности большие, нежели одна лишь красота поэтического слова. Однако пылкий патриот Фредерик Мистраль несколько выделялся из этого ряда: равный им по силе таланта и воображения, он во имя патриотизма, во имя верности родному краю и его культуре без колебаний принес величайшую для осознающего уровень своего таланта поэта жертву — будучи абсолютно двуязычным, отказался от универсального языка, каковым в ту эпоху был французский, в пользу языка, совершенно неизвестного в Европе и в мире, давным-давно забытого — даже в собственном отечестве.
Одержимый идеей вернуть Провансу память о его великом прошлом и возродить язык своей родины, Мистраль взялся за дело, которое казалось попросту безумием, не имеющей шансов попыткой осуществить романтические мечты. 21 мая 1854 года, в день святой Евстолии, Мистраль и шестеро его друзей — Жозеф Руманиль, Теодор Обанель, Жан Брюне, Поль Жиера, Ансельм Матьё и Альфонс Таван — основали литературное объединение «Фелибриж» (Lou F'elibrige), целью которого была «защита традиционных региональных культур и возрождение окситанского языка». Вот отрывок из устава Общества, написанного (естественно в стихах) Теодором Обанелем:
«Фелибриж создан для охраны романской речи и ее свободы, такова его миссия. Его задача — неуклонно отстаивать достоинство национального духа окситанской земли. Его вино — красота, хлеб — добро, путь — правда; для радости у него есть солнце, знание он черпает из любви, доверяет Богу, наивысшей своей надежде. Ненависть он приберегает для ненависти — любит и борется за то, что есть любовь».Две последние строки в оригинале звучат так:
Serva soun odi per ca qu’es odi, Aima e recampa ca qu’es amour.Рассказывают, что, когда молодые энтузиасты, собравшись в замке Фон-Сегюнь, ломали голову над названием своего объединения, они услышали, как проходившая под окнами старуха-нищенка напевала себе под нос рефрен известной на юге народной литании: «Gran Apostres, gran Felibres!» Felibres — люди свободной веры! Мистраль и его друзья посчитали это добрым знаком и подсказкой судьбы.