Глаз Лобенгулы

Косарев Александр Григорьевич

— Первым делом перетащи меня поближе к мосту, — начал диктовать дядя, — появится больше шансов, что нас кто-нибудь обнаружит.

Сказано — сделано. Ухватившись за лямки носилок, я отволок их к реке, чувствуя при этом такой прилив сил, что, казалось, способен был и гору снести. А более всего подстегивала мысль, что Найтли, моя Найтли оказалась во власти коварного немца!

Для временной стоянки мы выбрали песчаную площадку вблизи впадения в реку небольшого ручейка. Во-первых, в нем всегда можно было позаимствовать свежей воды, во-вторых, открытое место на берегу давало возможность обзора большого пространства, а в-третьих, неподалеку росло высоченное, похожее на пальму дерево, которое (по уверению дяди) и призвано было нас выручить. Владимир Васильевич уверенно приказал мне подрезать его кору как можно выше и как можно ниже.

Из инструментов у меня остались только перочинный нож и походная пила. Топор Вилли наверняка выбросил в воду, чтобы не оставить нам даже малейшего шанса на спасение. Сбегав за ножовкой, я сделал по всему периметру толстого, чуть зеленоватого ствола два надреза: один — на уровне колена, второй — примерно на двухметровой высоте.

— Дальше что? — подбежал я к носилкам за новыми указаниями.

— Отдохни минут десять, — жалостливо посмотрел на меня дядя. — Работа тебе, дружок, предстоит адова, так что экономь силы. Присядь, подождем, пока из-под коры сок стечет.

— Так ведь погибнет дерево-то! — совершенно некстати проявил я экологическую сознательность.

— Погибнет, — согласно кивнул дядя. — Зато, может быть, мы выживем.

— А зачем, если не секрет, я пилил его?

— К вечеру мы должны сделать из него сигнальный барабан…

— Барабан?! — я истерический хохотнул. — Что, будем на досуге похоронный марш репетировать?

— Молчи, дуралей, — сурово нахмурился Владимир Васильевич, — и слушай африканского ветерана! Мы сейчас находимся в такой глуши, что без посторонней помощи выбраться отсюда не сможем. Но как дать о себе знать? У нас ведь ни телефона нет, ни радиостанции, ни даже свистка. Спичек — и тех нет, чтоб хоть дымом костра сигнал подать… Что же остается? Остается голова на плечах! — выразительно постучал он себя пальцем по лбу. — Будем поступать по примеру местных жителей. У них вон тоже ничего нет, а они приспособились — общаются при необходимости с помощью больших барабанов. Здесь за долгие века даже своеобразная барабанная азбука, представь, сложилась. Каждый сигнал имеет особую мелодию, и многие из них я, к счастью, еще помню… А изготовить барабан несложно — главное, дерево для его корпуса нашлось подходящее! Сейчас аккуратно разрежешь кору по вертикали, затем осторожно снимешь получившийся цилиндр и выставишь его на солнце. Пока кора будет сохнуть, сбегаешь к той слоновьей туше, что мы видели по пути сюда…

— Так она ж ведь тухлая, воняет! — заранее сморщился я.

— Тухлая не тухлая, а кожу содрать придется. Отрежь хоть уши, хоть с бока срежь кусок поприличнее, но слоновья кожа нужна нам для барабана как воздух!

— А что потом?

— Сделаешь подставку и колотушки, соберем конструкцию полностью, подтащишь ее к самому берегу, а потом будем по очереди стучать, пока сил хватит. А поближе к реке потому, — предупредил дядя мой вопрос, — что по воде звук распространяется лучше, особенно ночью.

План Владимира Васильевича казался мне эфемерным, но ничего более умного и действенного я, увы, предложить не мог. Поэтому оставалось только подчиниться. Сняв с дерева лубяной кругляш, я уложил его на самом солнцепеке, после чего направился к мосту. Живот жалобно стонал от голода, но лишь несколько леденцов да кусочек копченого мяса в рюкзаке — вот всё, чем два взрослых мужика располагали на непонятно какой срок.

К счастью, мост через реку оказался относительно цел: сволочь Вилли перерезал только один из несущих канатов, а резать второй, видимо, поленился. Или же слишком торопился к Найтли, гад! Так или иначе, но переправиться на другой берег мне удалось достаточно легко.

Поднявшаяся после нашего последнего прохождения трава мешала отыскать старые следы, но смрадный запах от дохлого слона разносился так далеко, что ошибиться было невозможно. Стараясь не обращать внимания на кишащих вокруг туши трупных мух и изо всех сил сдерживая рвотные позывы, я торопливо отпилил относительно целое слоновье ухо. Поскольку до второго уха, придавленного огромной головой животного, добраться было нереально, принялся подрезать кожу с раздувшегося живота. Из-за опасения случайно проколоть распертую газами брюшину возиться в непереносимом зловонии пришлось гораздо дольше. Но на какие жертвы ни пойдешь ради собственного спасения?

* * *

Потратив весь день на изготовление барабана, к вечеру мы уже были готовы оповестить весь мир о своем бедственном положении. Я поднял с земли выструганные Владимиром Васильевичем палочки, примерился и выдал по тошнотворно пахнущей громаде «чудо-инструмента» пробную серию ударов: бам, ба-бара-бам, ба-бара-бам, бам, бам. Звук оказался не таким громким, как я ожидал, поэтому, перехватив палки поудобнее, я ударил сильнее. Потом еще сильнее. Мелодичный африканский SOS гулко полетел в притихшие джунгли, попутно отпугивая и хищных зверей, которые — при отсутствии у нас огня и оружия — представляли собой реальную опасность.

Безмерно уставшему за день, мне удалось пробарабанить только до двух ночи. То, что поначалу казалось игрой, этакой детской забавой, уже через полчаса превратилось в ненавистную каторжную работу. (С тех пор, кстати, я очень уважаю барабанщиков.)

Утром я проснулся от холода — над рекой поднимался туман. Леденец, несколько пригоршней воды на завтрак, и, как только туман рассеялся, спасительный инструмент загудел вновь.

Теперь, поднабравшись некоторого опыта, я стал расходовать силы экономней. Исполнив мелодию десять раз подряд, устраивал «перерыв»: обрывал сочные молодые побеги, с помощью заостренной палки выкапывал из земли съедобные на вид корешки, сбивал с деревьев плоды. Добычу приносил к носилкам, и Владимир Васильевич принимался за сортировку. Многое он решительно отвергал, но кое-что оставлял. Пища, разумеется, была не ахти какая, однако ощущение некоторой сытости создавала, поэтому до следующей ночи я продержался довольно бодро. Во всяком случае, барабанную вахту нес исправно.

Кризис, душевный и физический, наступил лишь с наступлением темноты. Одеревеневшие руки не слушались уже совершенно, в окружающих нашу стоянку зарослях всё чаще слышались подозрительные шорохи. От усталости и недосыпания мне мнилось, что из глубины лесной чащи к нам крадутся стаи голодных леопардов. Я перетащил носилки поближе к барабану, вооружился ножовкой как единственным серьезным оружием и начал стучать уже не только по «душистой» слоновьей шкуре, но и по полотну пилы, извлекая из последней хоть и не очень громкие, но зато резкие и противные звуки. На некоторое время возня в кустах прекращалась, но стоило мне начать клевать носом — шорохи возобновлялись.

Проведя всю ночь в кошмарах и ожидании неминуемой смерти, наутро мы с дядей представляли собой поистине жалкое зрелище. Всего за два дня жизни в джунглях мы превратились в дурно пахнущих, заросших щетиной и жутко отощавших дикарей. Голова моя от барабанной дроби отупела совершенно, в ушах с маниакальной настойчивостью звучали нетленные слова Чуковского: «Не ходите, дети, в Африку гулять!». Я был уверен, что еще одну такую же ночь нам не пережить. Но с дядей мы этот вопрос не обсуждали, словно не желая расстраивать друг друга перед и без того неизбежной смертью. И без слов было ясно, что срок нам отпущен лишь до тех пор, пока я буду способен долбить палками по ненавистному инструменту. А силы мои, увы, убывали катастрофически: уже после нескольких ударов я всё чаще сваливался прямо около дядиных носилок и мгновенно отключался, впадая в забытье.