Глаз в пирамиде
Шрифт:
— Быстро, — говорит она. — Сюда.
Я тащусь за ней по коридору. Вдруг она остановилась, внимательно исследовала стену и надавила на один кирпич. Стена плавно отодвигается, и мы входим в помещение, напоминающее часовню.
Господи Иисусе со всеми его апостолами, — думаю я, — я все еще до сих пор сплю.
Ибо это вовсе не та часовня, какую нормальный человек мог бы ожидать увидеть в тюрьме Мэд-Дога. Вся красно-белая — цвета Хасана ибн Саббаха и ассасинов из Аламута, как неожиданно вспоминаю я, — она украшена непонятными арабскими символами и лозунгами на немецком языке: «Heute die Welt Morgens das Sonnensystem», «Ewige Blumenkraft Und Ewige Schlangekraft!», «Gestern Hanf, Heute Hanf, Immer Hanf» [18] .
18
«Сегодня
А алтарем служит пирамида с тринадцатью ступенями — и рубиновым глазом на вершине.
Сейчас я с нарастающим смятением вспоминаю, что это символ с Большой Государственной Печати Соединенных Штатов.
— Сюда, — говорит женщина, подталкивая меня автоматом. Мы проходим через еще одну отодвигающуюся стену и оказываемся на аллее за зданием тюрьмы. Нас ждет черный «кадиллак».
— Все уже здесь! — кричит шофер. Это пожилой мужчина, лет за шестьдесят, но с виду крепкий.
— Хорошо, — говорит женщина. — Это Джордж.
Меня втолкнули на заднее сиденье, уже и так заполненное мрачными людьми и еще более мрачно выглядящим оружием, и машина тут же тронулась.
— Последнюю для ровного счета, — крикнула женщина в плаще и бросила в сторону тюрьмы еще одну пластиковую бомбу.
— Верно, — сказал водитель. — Как раз пять штук.
— Закон Пятерок, — злобно фыркнул другой пассажир. — Так им, коммунистическим ублюдкам. Пусть отведают собственного лекарства.
Сдерживаться больше нет сил.
— Что, черт побери, здесь происходит? — возопил я. — Кто вы такие? С чего вы взяли, что шериф Картрайт и его полиция — коммунисты? И куда вы меня везете?
— Заткнись, — сказала женщина, выпустившая меня из камеры, и легонько ткнула меня автоматом. — Поговорим, когда будем готовы. А пока суши штаны.
Машина разгоняется в ночной тьме.
(Федерико Малдонадо по кличке «Банановый Нос» попыхивал сигарой, развалившись в лимузине «Бентли», пока шофер вез его к особняку Роберта Патни Дрейка, в Блю-Пойнт на Лонг-Айленде. Вдруг вспомнились Чарли Уоркман по кличке «Жук», Менди Вейсс и Джимми Землеройка, которым 23 октября 1935 года он отдал приказ: «Не упустите Голландца. Приковбойте сукина сына». Три стрелка бесстрастно кивают. Ковбоить человека неприятно, но эта работа хорошо оплачивается. Когда просто убиваешь, можно проявить меткость, даже артистичность, ведь тут главное — чтобы удостоенный твоего внимания человек больше не жил. Но в ковбойстве, как это называется на их профессиональном языке, нет места творческому самовыражению и индивидуальному почерку: тут главное, чтобы в воздухе было побольше свинца, а от жертвы осталось живописное кровавое месиво — хороший материал для бульварной прессы и предупреждение о том, что Братство нервно и вспыльчиво, так что лучше его не раздражать. Признаком ковбойства «с душой» — не обязательным, но желательным — считалось одновременное убийство вместе с намеченной жертвой нескольких случайных прохожих, чтобы все хорошо себе уяснили, насколько Братство раздражено. Голландец, например, унес с собой жизни двух прохожих. А в другом мире, который пока еще остается этим миром, Альберт Штерн по кличке «Учитель» открывает утреннюю газету от 23 июля 1934 года и, прочитав заголовок АГЕНТЫ ФБР ЗАСТРЕЛИЛИ ДИЛЛИНДЖЕРА, тоскливо думает: «Если бы я убил такую важную птицу, мое имя никогда бы не забыли». А еще раньше, 7 февраля 1932 года, Винсент Колл по кличке «Бешеный Пес» смотрит из телефонной будки на окна магазина и видит знакомую фигуру с автоматом «томми» в руках, пересекающую аптеку. «Голландец, проклятая свинья», — выкрикивает он, но его никто не слышит, потому что автоматная очередь уже методично бьет по телефонной кабине сверху вниз, справа налево, слева направо и снова сверху вниз, чтоб наверняка… Но взглянем на картинку под другим углом, и вот уже 10 ноября 1948 года, когда «величайшая газета мира», то
«Кто в тебя стрелял?» — спросил полицейский. «Мама это лучший выбор, о мама мама мама. Хочу гармонии. Не хочу гармонии», — услышал он бессвязный ответ. «Кто в тебя стрелял?» — повторяет вопрос полицейский. Голландец продолжает бормотать: «О, мама мама мама. Порция свежей бобовой похлебки».
Мы ехали до рассвета. Машина остановилась на дороге у белого песчаного пляжа. Высокие тонкие пальмы темнеют на фоне лазурного неба. Наверное, это Мексиканский залив, думаю я. Сейчас они могли сковать меня цепями и бросить в залив в сотнях миль от Мэд-Дога, не вмешивая в это дело шерифа Джима. Да нет, они ведь совершили налет на тюрьму шерифа Джима. Или это была галлюцинация? Надо внимательнее присматриваться к реальности. Наступил новый день, и при свете солнца я должен познать факты, тяжелые и острые, и потом не забывать о них.
После ночи в машине у меня ноет все тело. Весь мой отдых свелся к дурманной дреме, в которой на меня смотрели циклопические рубиновые глаза, отчего я в ужасе просыпался. Мэвис, женщина с автоматом, несколько раз обнимала меня, когда я вскрикивал. Она что-то нежно бормотала мне, и один раз ее губы, мягкие, прохладные и нежные, легко коснулись моего уха.
На пляже Мэвис знаком приказывает мне выйти из машины. Солнце жаркое, как епископское исподнее по окончании проповеди против порнографии. Она выходит вслед за мной и захлопывает дверь.
— Мы ждем здесь, — говорит она. — Остальные возвращаются.
— А чего мы ждем? — спрашиваю я. В этот момент водитель завел двигатель. Машина развернулась, описав широкую дугу, и через минуту скрылась за поворотом шоссе. Мы остаемся наедине с восходящим солнцем и асфальтом, припорошенным песком.
Мэвис манит меня за собой на пляж. Чуть впереди, довольно далеко от воды, стоит небольшая белая кабинка для переодевания. Дятел прилетел и опустился на крышу кабинки — с таким усталым видом, словно он налетал больше, чем пилот Йоссариан, и ему уже никогда не подняться в небо.
— Какой у нас план, Мэвис? Тайная казнь на далеком пляже в другом штате, чтобы на шерифа Джима не пала тень подозрения?
— Не будь идиотом, Джордж. Мы взорвали тюрьму этой коммунистической мрази.
— Почему ты все время называешь шерифа Картрайта коммунистом? Если у кого-то на лбу написано «ККК», то именно у этой реакционной деревенщины.
— Ты что, не читал вашего Троцкого? «Чем хуже, тем лучше». Болваны вроде Картрайта пытаются дискредитировать Америку, чтобы подготовить ее к тому, что к власти придут левые.
— Я сам левый. Если ты против коммунистов, ты должна быть против меня. — Я не собирался ей рассказывать о других моих друзьях, из «Уэзерменов» и «Моритури».
— Ты обычный либеральный олух.
— Я не либерал. Я воинствующий радикал.
— Радикал — это тот же либерал, только с луженой глоткой. А воинствующий радикал — это тот же горластый либерал, но в костюме Че Гевары. Все это чепуха. Настоящие радикалы — это мы, Джордж. Мы делаем дело — как прошлой ночью. За исключением «Уэзерменов» и «Моритури», все твои воинствующие радикалы занимаются только тем, что берут рецепт коктейля Молотова, который аккуратно вырезали из «Нью-Йорк ревью оф букс», вешают на двери туалета и дрочат на него. Прости, я не хотела тебя обидеть.
Дятел повернул голову в нашу сторону и подозрительно осматривал нас взглядом старого параноика.
— И каковы твои политические взгляды, если ты такая радикалка? — спросил я.
— Я считаю, что правительство управляет тем лучше, чем меньше оно управляет. Желательно, чтобы оно вообще не управляло. И верю в капиталистическую систему с ее политикой невмешательства государства в экономику.
— Но тогда тебе должны быть ненавистны мои политические убеждения. Зачем же ты меня спасла?