Глаза Клеопатры
Шрифт:
— А расстегаи будут?
— А как же! Уже в печке сидят.
— Отставить! — шутливо скомандовал он.
Дуся прищурилась и воинственно подбоченилась.
— Кто захочет, поест, а кто не захочет, значит, сыт.
За обедом Юля своим глуховатым голосом продолжила рассказ:
— В общем, фотосессия — это ерунда. Но в сентябре пригласили на дефиле.
— Поедешь? — спросила Нина.
— Не знаю, там видно будет.
Нина выдержала паузу:
— А ты не хотела бы уехать туда насовсем?
— Без мамы я никуда не поеду. А ты что, хочешь
— Не пори чушь. Просто я иногда думаю, что тебе там будет лучше.
— Мне и здесь хорошо. Давай не будем об этом.
Никита был страшно заинтригован, но решил ни о чем не спрашивать. Он заметил, что Юля ест как птичка. К расстегаям она не притронулась, но взяла немного осетрины с рисом. От вина отказалась:
— Спасибо, но я на машине.
— Никаких проблем. Я попрошу кого-нибудь из охраны, и вас прямо на вашей машине отвезут домой.
— А как назад вернутся? Я живу в Беляеве.
— Эти парни — Рэмбо. Они с Гималаев назад вернутся, если надо, не то что из Беляева… Проголосуют за развитие автотранспорта. Давайте выпьем за знакомство.
Он налил девушкам шабли — того самого вина, что они с Ниной пили в вильнюсском ресторане.
— Попробуй, — посоветовала Нина, — это сказочное вино. Я его в Вильнюсе пробовала. Ой, я тебе расскажу, что там было!
— Мне, пожалуй, пора. В другой раз. Хочу маме подарки отдать. Спасибо тебе за все. Спасибо, Никита, — повернулась к нему Юля. Она уже сменила платье от-кутюр на тот легкомысленный наряд, в котором прибыла в гости, не сняла только белые мокасины. — Это правда, что вы можете прижучить того гада, который подбросил Нине героин?
— Мухтар постарается, — дипломатично ответил Никита.
— Да уж постарайтесь, — со сдержанной яростью заговорила Юля. — Нам не будет покоя, пока он гуляет на свободе.
— Мне нравится, как вы говорите «нам», Юля, — одобрительно улыбнулся Никита. — Включите и меня в вашу компанию, хорошо? А этим гадом я займусь прямо завтра, с утра пораньше.
С утра пораньше ничего не вышло. Его не было на работе месяц, и стоило ему появиться, как навалились дела. Софья Михайловна Ямпольская давно уже ему говорила: «Никита, учитесь распределять обязанности. Не пытайтесь все делать сами, так вы долго не протянете». Он честно пытался. Уезжая в отпуск, распределил обязанности. Но, едва завидев его, сотрудники побежали к нему с бумагами: все хотели ввести его в курс дела, всем требовалось его одобрение. Он знал, что нельзя от них отмахнуться, нельзя сказать: «Принимайте решение сами». В общем-то, это было бы правильно, но, если так сказать, они обидятся и не поймут. Обнаружилась и одна по-настоящему серьезная проблема: его итальянский партнер самовольно поменял условия контракта, уже готового к подписанию.
Никита ничуть не удивился: такое случалось уже не раз. Томмазо Коминьяни перестал бы себя уважать, если бы не попытался в последний момент выжать из сделки какую-нибудь дополнительную выгоду для себя. Видимо, таков уж был итальянский характер.
До полудня Никита провозился с бумагами, которыми засыпали его подчиненные, что-то одобряя, что-то отклоняя, и наконец попросил секретаршу соединить его с коварным итальянцем. С учетом разницы во времени тот уже должен был появиться на работе.
Томмазо оказался на месте, но разговор затянулся. Битый час он убеждал Никиту, что никакого нарушения договора нет и можно выплатить ему, Томмазо, «роялти» — лицензионные отчисления за оборудование сети интернет-кафе — аккордно, а не поэтапно, как было условлено. Голос у него был мягкий, как у любящего папаши, уговаривающего свое малое чадо, что не нужно бояться темноты. Ко всему прочему он говорил по-английски не то чтобы плохо, но с ужасным итальянским акцентом, и Никита половины слов не мог разобрать. Впрочем, главное он понял. «Цена вопроса» составляла пятьсот тысяч евро.
Никита представил себе свой будущий разговор с Чечеткиным и поежился.
— Томмазо, vaffanculo! — перешел он на итальянский, вконец потеряв терпение. — Иди ты в задницу! Тебе что, деньги нужны? Так возьми ссуду в банке. Я открою пятьдесят точек за пять лет, по десять в год, и буду переводить по десять тысяч за каждую в день открытия. Как записано в договоре. И не говори мне, что полмиллиона вперед — это то же самое, что в рассрочку.
Итальянским он владел не шибко, «в пределах разговорной лексики», как пишут в анкетах, но волшебное слово «vaffanculo» оказало свое магическое действие. Томмазо еще пытался что-то лепетать, но, когда Никита пригрозил найти другого поставщика, увял и согласился придерживаться условий контракта.
Покончив с итальянцем, который после целого часа препирательств и ругани распрощался с ним самым задушевным образом, Никита отправился к Рымареву. Он не вызвал начальника службы безопасности к себе, а сам пошел к нему, давая понять, что разговор неофициальный. Рымарев встретил босса настороженно, впрочем, как обычно. Он всегда как будто ожидал подвоха. Никита с юмором пересказал только что состоявшийся разговор с Томмазо Коминьяни. Рымарев ни разу не улыбнулся.
— Проверить его? — спросил он на полном серьезе.
— Да ну вас, Геннадий Борисыч! — отмахнулся Никита. — Я его сто лет знаю. И он знает, что не поддамся я на его штучки. Но попытаться он должен, иначе ему жизнь не мила. Я что хотел спросить… Что слышно о Чечеткине?
— А что ему сделается? — поморщился Рымарев. — Сегодня из больницы выписывается.
— Сегодня выписывается, а вы уже в курсе? — притворно изумился Никита.
Лесть на Рымарева никогда не действовала.
— Работа у меня такая — быть в курсе, — угрюмо буркнул он. — Вы бы завязывали с ним, Никита Игоревич. Под монастырь подведет как пить дать.
— Завяжу, Геннадий Борисыч, непременно завяжу. Ну, раз он выписывается, значит, в самом скором времени мы с ним побеседуем.
— Такую беседу готовить надо, — бурчал Рымарев.
Это был скользкий момент.
— Непременно, — согласился Никита. — Но время у нас есть. Скоро Дума разойдется на каникулы. Пусть он уедет в отпуск, тогда и начнем готовить. «Человека легче всего съесть, когда он болен или уехал отдыхать», как сказал один великий писатель.
По лицу Рымарева было видно, что он этого писателя не знает, а если бы и знал, ни за что не назвал бы его великим. Для Рымарева великим писателем был Максим Горький.