Глаза погребенных
Шрифт:
— Об этом и я думаю, — подхватил Сан, пытаясь освободиться от своей тревоги, от мыслей о Малене. Он видел, как она выходит из маленькой лачуги в предместье углежогов, где он покинул ее с Худаситой, как она спешит на студенческие собрания, на демонстрации, на баррикады.
— Несомненно… — послышался голос Кея, который искоса поглядывал на Октавио Сансура, Хуана Пабло Мондрагона, этого бунтаря, заговорщика, революционера-подпольщика, человека, всегда находившегося на передовой, на самом опасном участке борьбы. — Несомненно, товарищ, мы уже не можем выжидать и не можем прибегать к тактике отхода. А в конце концов, разве не подобной тактикой определялась
Сан поднялся с места.
— Есть ли какая-нибудь возможность разузнать о Малене?.. — Сколько чувства было в его голосе, когда он произнес ее имя!
— Прямой — нет… — Встал и Флориндо и, подойдя к Табио Сану, дружески похлопал его по плечу. — И будет лучше, если… pas de nouvelles… [152] Тебе не кажется?..
Табио Сан не отвечал. Гамак, пот, мошки, зубочистка…
Надо подождать товарищей и обсудить с ними план действий.
152
152. Никаких новостей… (фр.).
Бесполезно раскачиваться в гамаке, все равно не чувствуешь никакой свежести. Скрип колец гамака выводил его из себя. А тут еще привязывались надоедливые мошки, липли к лицу.
— Надо поскорее достать радиоприемник, — сказал Табио Сан, расправляясь с очередной мошкой, впившейся ему в шею.
— Я уже поручил Андресу Медине, — ответил Кей. — Он должен принести приемник с батареей. Кроме того, у меня дома работает товарищ, который знает стенографию. Уже двое суток он записывает все официальные радиосообщения из столицы. — Заметив жест Табио, как бы спрашивавшего, для чего могут понадобиться сообщения, прошедшие цензуру, Флориндо, затянувшись сигаретой, добавил: — Записывается также информация, которую передает радио Мексики, Панамы и Кубы…
Табио Сан устроился в гамаке поудобнее — он уже отвык спать в гамаке, а ему нужно было выспаться, прежде чем придут люди.
— Удар, — сказал он, покачиваясь, — должен совпасть с надвигающимся политическим кризисом, который, в свою очередь, углубит забастовка на плантациях… Тогда это будет действительно удар… — повторил он, устремив пристальный взгляд куда-то в пространство, словно желая предугадать будущее.
Татуировкой покрывали мошки его тело. Сетка гамака впивалась в потную кожу. Он все сбросил — рубашку, брюки, туфли, остался в одних трусах. Растянувшись в гамаке, искал он сна, однако как далеки друг от друга веки на глазах и как трудно зажмурить, сомкнуть их — они так же далеки друг от друга, как фешенебельные квартиры многоэтажного здания, где живут белокурые люди, жующие табак или жевательную резинку, от подвалов, набитых человеческими отбросами — мужчинами, женщинами, лишенными надежд, детьми, одетыми в лохмотья…
Но вот уже повсюду, врываясь в двери и окна, отдаваясь эхом по крыше, проникая в патио и коридоры, раздается гневный голос Малены, поднявшийся над пепельными полями и требующий голову тирана. И похоже, в самом деле претворяются в жизнь ее слова — огонь можно найти и под пеплом. Табио Сан зажмурил глаза — ведь говорят, что в день воцарения Справедливости закроют глаза погребенные. Чудо свершалось. Народ воскресал.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
XXXVII
Гривы,
Ослепляющий полдень. Земля и небо затаили дыхание. Зной нестерпим. Все ближе и ближе столбы пыли. Табио Сану доставили первые сообщения о том, как настроены пеоны на плантациях — за забастовку или против нее. То и дело люди, собравшиеся в ранчо, выходили на порог, чтобы посмотреть, что происходит вокруг. Они готовы были — в случае опасности — превратить Табио Сана в невидимку, помочь ему спуститься по глухой тропинке в овражек-тайничок, со всех сторон закрытый тесно переплетенными лианами и непроходимыми зарослями.
— Это либо сельская, либо конная… — заметил один из тех, кто вышел из ранчо и наблюдал за приближавшимся облаком пыли.
— Та или другая — одинаково хорошо, тезка, что сельская, что конная…
— Не совсем одинаково. Сельская — это значит полиция, а конная — стало быть, военная, — кавалерия.
— Разница, конечно, есть, что верно, то верно, — но обе верхом… — вмешался третий, коренастый и широкоплечий человек, стоявший близ двери, чтобы в случае чего скрыться побыстрее — не из-за трусости, а «потому как семья большая».
Но пока что повода для тревоги не было. Кто сказал «страшно», тот умер накануне, и уже труп трупом! Люди на лошадях ехали из окрестных селений по своим делам. Да и трудно было бы сейчас отыскать какую-нибудь власть в деревнях и поселках. Алькальды и альгвасилы куда-то улетучились, как только донеслись первые вести о беспорядках в столице. А гарнизоны получили приказы не покидать казарм, и если прикажут — сражаться до последнего патрона. Какая странная тишина! Молчание пустоты, пустынных площадей и улиц, прекративших жить своей обычной жизнью и замерших в ожидании, быть может, — потусторонней. На деревьях висели удивительные плоды. Это были полицейские, которым не удалось скрыться. В панике они даже пытались сбросить с себя форму, и был, например, такой случай, когда двое полицейских, подобно сиамским близнецам, пытались натянуть одни и те же штаны толстого сержанта, по штанине на брата, и в таком виде бежать.
— С-сукины дети!..
Выкрики и выстрелы, опалившие воздух, внезапно раздались из туч пыли, поднявшихся под крышами Тикисате. Это улепетывали те, кто опасался встреч с вооруженными людьми в поселке или на плантациях. Не знали беглецы, что люди уже давно запаслись пулеметами и тщательно их припрятали. На пустынных улицах и под сенью банановых листьев люди, потягивая агуардьенте из бутылки с этикеткой, на которой изображен тукан с огромным клювом, говорили о забастовке, а если иные и не говорили вслух, так все равно думали о том, что пора снести головы кое-кому из гринго, сжечь их дома и очистить продуктовые лавки Компании!