Глазами художника: земляки, коллеги, Великая Отечественная
Шрифт:
– Мать! Первый час, пора бы нам обедать!
Через некоторое время с визгом открывается тяжёлая дверь погреба, видимо, полезли за квасом. Несмотря на нездоровье, мне ужасно хочется холодной, прямо со льда окрошки, а из кухни уже плывут вкусные запахи свежего огурца, крутых яиц, зелёного лука. Слышу знакомую работу толкушки.
– Отец! Режь солонину, да помельче… – кричит мать.
Стол к обеду готовят здесь, в зальчике, гремят посудой, двигая стульями, шумно рассаживаются. Ко мне подходит отец:
– Пётр, вставай, брат! У нас сегодня окрошка!
Поднявшись через силу, подсаживаюсь
– Петя, ты что же, а обедать? Тебе, видно, нездоровится? – говорит мать.
Кроме неё никто не догадывается о моём состоянии? У меня сильный жар, я весь горю и постепенно теряю сознание. Пробуждают острые запахи лекарств, слышу чужой, какой-то строгий, голос, открываю глаза: человек в белом халате с градусником в руках качает головой и говорит матери:
– У него плеврит, необходимо срочно в больницу, день-два и будет поздно.
Мной овладевает сонное безразличие. Как я покинул дом, как очутился на больничной койке? Совершенно ничего не помню! Запуская под рёбра холодный шприц, у меня выкачивают воду, но я не чувствую ни боли, ни страха, с забинтованной грудью лежу навзничь, без движения, спасает почти непрерывный сон. Неделю-другую продолжаются ежедневные процедуры со шприцом и бинтами. Я начинаю оживать. Впервые интересуюсь окружающей обстановкой. Больничная палата огромна, высокий потолок, вдоль стен ряды коек, и всё бело! Неподалёку от моей койки лежат пожилые люди… хмурые, молчаливые, лишь в дальнем углу молодой человек, почти мальчик, худой, бледный, с чёрной головой и сивыми глазами. Он болен острым воспалением почек. Его часто посещает старушка, и он всегда кричит на неё, чем-то недоволен.
– Филя, дорогой мой мальчик, успокойся, – говорит она, а сама плачет.
Мне жаль её. Каждое утро после завтрака больничная няня сооружает посреди палаты ширмы в виде куба из чёрной клеёнки. Это для молодого человека. Его сажают в эти ширмы обнажённого на табуретку, под ноги ставят зажжённую керосинку и миску с водой. Сверх ширмы торчат лишь одна голова больного. Вначале ему холодно, он капризничает, но скоро от горячего пара ему становится жарко, он задыхается, облизывая сухие губы.
Я с любопытством смотрю в его сторону. Молодой человек заговаривает со мной, таким образом происходит наше знакомство. Его зовут Филей, он гимназист, старушка, которая приходит к нему, – это мать, отца нет. Между тем, после врачебного осмотра мне разрешили вставать. Подолгу сижу около Фили, мне уже не так скучно и одиноко. Предчувствуя скорую разлуку, мы говорим с ним о будущей встрече вне больницы, здоровыми, но Филя ещё и фантазёр!
– Знаешь что? – говорит он. – Давай с тобой договоримся: если один из нас вдруг умрёт, то мы всё равно встретимся.
– Филя! Ты что? Веришь в загробную жизнь?
– Нет, это я так, на всякий случай, – говорит он, и мы оба смеёмся.
Я уверяю его, что мы будем жить долго-долго, ведь мы ещё мальчики, и Филя спрашивает меня:
– Ты видел, ко мне вчера приходила девушка? Это моя невеста, – откровенничает он и говорит о своей любви.
Мой сосед по койке непрерывно хрипит, кашляет, ему трудно дышать, в горло у него вставлена стеклянная трубочка, он часто уходит в коридор, где для больных стоит ведро с чистой питьевой водой. Однажды я увидел моего соседа, склонившегося над этим ведром. Сняв бинт, он рассматривал своё горло, как в зеркале, это было страшно.
После очередного осмотра меня выписывают из больницы. Филя, увидев меня без больничного халата, в моей обычной одежде, любуется мной. Я кажусь ему необыкновенно красивым, мы трогательно прощаемся.
Вскоре по выходе из больницы я еду к родственникам в село. Хорошее питание, прогулки быстро восстанавливают моё здоровье. По возвращении в город мне хочется повидать Филю; не зная его адреса, я отправляюсь в больницу и там узнаю, что Филя умер! Больничная няня рассказала мне подробности.
– Молодой человек совсем, было, поправился, но он своенравный. Уговорил свою мать-старушку купить ему на базаре свежих слив. Поел – и вот результат.
Я долго не мог забыть Филю с его фантазией о нашей загробной встрече.
Висарь
Висарь – это не имя и не фамилия, а, по школьной традиции, прозвище учителя математики Александра Виссарионовича Соловьёва. Широкая, громоздкая фигура Висаря, ещё довольно крепкого старика с маленьким вздёрнутым носом, утопающим в седой растительности, одновременно пугала и озадачивала учеников смесью добродушия и грубости. В общем, это был самодур. Усевшись за кафедру, он царил над волей пятидесяти учеников, как правило, не называя нас по фамилиям: у каждого было прозвище, так же, как у нашего учителя. Если случалось кому опоздать на урок, он не сразу набрасывался, а, вскинув очки на лоб, вначале как бы добродушно смеялся и с нарочитой вежливостью обращался к провинившемуся:
– Иван Васильевич! Будьте так любезны, прикройте за собой дверь.
Смущённый, вконец уничтоженный «Иван Васильевич» поспешно направлялся к своему месту.
– Послушай! Это невежливо! – совсем уже другим тоном говорил Висарь. – Пришёл, скотина, опоздал и не здоровается!
Отдавалось приказание, прихватив сумку, подойти поближе к кафедре. Поставив жертву перед собой, Висарь больно дрался согнутым суставом указательного пальца и, отобрав дневник, выгонял за дверь. Если у пострадавшего до сих пор не было прозвища, что было редкостью, то оно, кстати, сейчас же изобреталось. Клеймо Висаря ученик носил до окончания школы.
Огромный школьный двор был обнесён высокой каменной стеной. На большой перемене юность, вырвавшись из классов на свободу, разливалась буйным половодьем по всему пространству. Висарь в качестве дежурного, заложив руку за спину, неторопливо исследовал углы необъятного двора, наблюдая своих питомцев в новой обстановке. Всегда неожиданно он заглядывал в уборную, накрывая курильщиков, стихоплётов и художников, украшавших стены. У одних отбирал табак, у других ножи, мел, какие-нибудь вещественные доказательства для учительской. Особенно свирепствовал Висарь, наблюдая кулачные бои. Подавал советы: