Глинка
Шрифт:
Иван Николаевич молчал.
— Будьте осторожны, мой друг, — сказал ему, прощаясь, губернатор. — И знаете что: в таком возрасте сыновей полезно или женить, или посылать за границу. Женятся — будут жить па ваших глазах, а уедут дальше Петербурга и Москвы — уже не страшно!.. Там тревог меньше!
Помещик ушел успокоенный, — он знал, что Хмельницкий расположен к нему и далек от намерений следить за ним. А губернатор перелистал после его ухода какие-то правительственные распоряжения о всемерном наблюдении за дворянами, связанными знакомством с заговорщиками, и положил их в ящик рядом с книгами своего сочинения. Здесь же лежало прибывшее с нарочным к нему письмо одного из близких ему петербургских сановников, дружески уведомлявшего о том, что за ним самим, смоленским губернатором, приказано следить неусыпно.
Совет губернатора не мог все же не обеспокоить Ивана Николаевича. Глинки оказались как бы причастны к бунтовщикам. «Сына в таком возрасте полезно женить или послать за границу!» Что имел в виду губернатор, говоря все это?
Из деревни в эту пору сообщили, что барин Афанасий Андреевич совсем плох. Ельнинские врачи уповают лишь па милость божию…
Иван Николаевич вызвал сына из Петербурга и сам выехал в деревню.
6
Старый бурмистр Михеич встретил Михаила Глинку на подъезде в Новоспасское и сообщил, что барин Афанасий Андреевич преставился…
Крестьянские возы, идущие в Шмаково по большаку, поворачивали в лес. Шустрый коробейник, бредший из Ельни, увешанный лоскутами ситцев, детскими китайскими фонариками и трещотками, остановился и разбил па дороге шалаш, желая переждать здесь, пока похоронят шмаковского барина.
— Пошел отсюда! Пошел с дороги! — гнал Михеич коробейника. — Невзначай барина повезут…
И горестно говорил Глинке:
— Всякому свое! Невдомек им, что нельзя занимать дорогу. Кто же теперь, Михаил Иванович, в Шмакове будет княжить?
В разговоре с господами бурмистр позволял себе вольности, хотя и держался строгих, издавна заведенных порядков. Старость ли и многоопытность давали ему на то право или знал, чем пленить приуставших господ, — этаким полушутливым, полунасмешливым и в то же время почтительным отношением к барской жизни, по вольность эта не казалась им обидной.
«А верно ведь, — подумал молодой Глинка, — кому теперь перейдет Шмаково? Прав Михеич, не перевелись еще на Руси удельные князья. Жил Афанасий Андреевич удельным князем, своим миром, своими устоями. И, наверное, почти все, закрывшись в своих поместьях, так живут, что-то очень малого достигают, но малое это уже кружит голову… Малое, да свое».
И тут же ясно представилось ему, сколь мужественны были помещики-бунтовщики, не пожелавшие жить по этому образу и подобию. Он вспомнил о Якушкине, о Фонвизине…
Глинка посадил в карету Михеича и вместе с ним приближался к отцовскому дому. Стояла спокойная, примиряющая с собой и не поблекшая еще осень. Леса были одного цвета с закатом и по вечерам, весь багряно-красный, пылал горизонт. Сентябрьский холодок тронул не успевшую опасть листву, и она чуть держалась на ветвях, иссохшая и легкая, готовая разметаться и покрыть собой землю. Запах яблок и сена плыл над полями вместе с курным дымком деревенских изб. Карета въехала в господский сад. Бурмистр сидел беспокойно, готовясь выпрыгнуть при появлении господ.
Иван Николаевич был дома, он встретил сына и сказал коротко:
— Сейчас поедем в Шмаково!
И, увидя Михеича, приказал ему:
— Поедешь с нами! Поживешь пока там, со шмаковскими людьми.
Бурмистр степенно поклонился.
Они тут же выехали дальше: Иван Николаевич, Евгения Андреевна и старший сын. Евгения Андреевна с трудом сдерживалась, чтобы не расплакаться, молчала, глядела в сторону. Иван Николаевич поучительно рассуждал, обращаясь к сыну:
— Умер гордецом, таким, каким был при жизни. Никого из нас не позвал. Вот они — старые Глинки — мечтатели и гордецы. Что нажил, кроме оркестра? И то, пока ты не учился, думал, оркестр забросит, а с твоим приездом спешил музыкантов переобучивать. — Он усмехнулся.
Михаил Глинка понял: отец чувствует свое явное превосходство над другими Глинками. У него дела, у них — оркестры и праздные рассуждения… А между тем при жизни Афанасия Андреевича всегда казалось, что шмаковские, а особенно духовщинские Глинки шире и благороднее в своих помыслах его, Новоспасского «негоцианта».
Иван Николаевич продолжал:
— Было время, ездили из Шмакова наши деды во Францию, жили во Франции мирно. Теперь же, после Наполеона да якобинцев, с открытой душой туда не поедешь. У нас в России «секретные», как зовут в народе бунтовщиков, испортили жизнь, лишили нас царского доверия, и там, слыхать, на революциях помешались! Бунтовщики пали, а спокойствия нет, Мишель, дорого стоят нам эти «секретные». Трудно после них покой обрести.
— И все ждут в народе чего-то, батюшка Иван Николаевич, — поддакнул бурмистр, — потому и солдат из бунтовавших полков начальство домой не пускает. А бабы спрашивают, не погибли ли. Добро бы за царя сложить голову, а то на плахе!..
— Теперь начальство, Мишель, это, как бы тебе оказать, главная идея, начальственность имею в виду. Приказный пьет водку, взятки берет и детей колотит — с разрешения начальства, воздухом дышит, потому что начальство разрешило! Вот чего «секретные» добились. Раньше-то без начальства легче жилось, теперь без него — ни шагу.
— А урядник, батюшка Иван Николаевич, вроде губернатора стал, такой важный ныне, — сказал Михеич.
— Хочешь знать, Мишель, — все более горячился Иван Николаевич, словно забывая уже о смерти Афанасия Андреевича и зачем едут они в Шмаково, — народ ожесточен, а начальство испорчено. Я за этот год взяток передал больше, чем за всю жизнь, и раньше не уставал в разъездах, а теперь извелся. И всё они, «секретные», такую смуту да недоверие породили!
— Стыдно вам, батюшка, тем ли они известны, чтобы о них так говорить! — не удержался сын.