Глоток огня
Шрифт:
Пока Даня колотил по обоям тапками, а затем заливал их найденным на столе вчерашним чаем, пчелы наблюдали за ним со своих мест, а потом обе разом оказались на Дане – одна на правом его рукаве, а другая на левом.
Там они и остались, сердито косясь одна на другую и угрожая жалом, однако в бой больше не вступали. Даня вначале не понимал, что все это значит, а потом сообразил, что силы пчел примерно равны, победы никто не одержал и пчелы, осознав это, решили придерживаться тактики вооруженного нейтралитета.
При этом ни одна
– Вы что, поделили меня? – догадался Даня. – Но я против! Я свободная личность!
Пчелы отнеслись к протесту Дани равнодушно. Одна переползла на его правое ухо, а другая на левое, и обе на мгновение застыли на мочках. Вздумай кто-нибудь сфотографировать Даню, его дразнили бы до конца жизни, утверждая, что он зачем-то нацепил тяжелые золотые серьги.
Это было уж слишком. Не выдержав, Даня вороватым движением сбросил пчел и выскочил из комнаты, захлопнув за собой дверь. В коридоре он прижался спиной к стене и некоторое время выжидал, последуют за ним пчелы или нет. Пчелы не последовали, хотя дверь препятствием для них не являлась.
Даня успокоился. Почистил зубы, позавтракал и углубился в справочник по медицине катастроф. Он был очень сложный, с таблицами и схемами, что Даню, однако, ничуть не пугало. Справочники он читал всегда внимательно. Даже номер страницы и тот прочитывал, хотя на содержание он вообще никак не влиял.
В свою комнату Даня долго не возвращался, и, воспользовавшись этим, туда просочилась мама с четырехметровым карнизом. Даня вообще не понял, как она его туда затащила, потому что коридор у них был на глаз не больше трех метров. Прямо какое-то чудо со вталкиванием слона в спичечную коробку.
Некоторое время мама донимала Даню требованием держать карниз, опуская его то выше, то ниже, но потом рассердилась, что он хотя и помогает, но лицо имеет вялое, незаинтересованное в конечном результате.
– Видеть тебя не могу! Пошел бы ты погулять! – сказала она и позвала папу, который уже вернулся домой.
Папа тоже имел лицо вялое и незаинтересованное, но он был хотя бы привычной жертвой. Мама могла, сверля стену, высверливать ему заодно и мозг, жалуясь, что ей никто не помогает улучшать их общее жилище.
Даня некоторое время потоптался в коридоре, разбираясь в своих желаниях, а затем воспользовался советом мамы и отправился пройтись.
Даня шел и думал. Невесть откуда взявшиеся пчелы шевелились у него под курткой, причем шевелились удивительно синхронно, хотя, по идее, куртка должна была мешать им видеть друг друга. Изредка Дане это надоедало. Он начинал чесаться и бить себя по куртке ладонью, требуя у пчел перестать по нему ползать.
– Чего чухаешься? Блохи заедают? – флегматично спросил
Даня негодующе подпрыгнул и, перешагнув заборчик, через который любому другому пришлось бы перелезать, проследовал дальше. Он тек по городу, точно по кровеносным сосудам, перемещаясь из узких сосудиков в основные артерии.
Узкий проулочек вливался в улицу пошире, а та совсем уже в широкую и важную улищу. Даня не дошел еще до важной «улищи», когда рядом остановилась машина. Это был невообразимый рыдван алого цвета. Низкий, хищный, спортивный, двухдверный. На капоте – пятна ржавчины. К тому же рыдван одноглазый – вторая фара у него была разбита.
– Гуляем? Садись, подкину! – крикнул кто-то.
В окно машины высунулась голова. Крепкая, с небритыми колючими щеками. Волосы светлые, жесткие, как щетина на зубной щетке. Бровки тоже светлые, щеточками. Мясистые уши торчат. Массивный круглый подбородок, напоминающий проклюнувшуюся не на месте пятку, и неожиданный задиристый нос.
Прямо из машины Дане протянули руку. Точнее было бы сказать – лапу. Лапа эта была как клешня у краба. Боцманская такая лапень. Пальцы невероятно короткие, но, кажется, ржавые гайки могут откручивать.
Даня находился в такой растерянности, что состыковать лицо, рыдван и клешню сумел не сразу. Лишь увидев втиснувшиеся в пальцы голубоватые буквы «кулак», он все мгновенно понял и вышел из своего тумана.
– Кузепыч! – воскликнул он пораженно.
– Угу, он самый, – сказал Кузепыч. – Садись давай! А то тут останавливаться нельзя!
Даня не стал отказываться. Он обошел рыдван с противоположной стороны, открыл невероятно тяжелую дверь и плюхнулся на сиденье.
– Никогда с вами здесь не ездил! – сказал Даня.
– Я сам, грустный пень, с собой тут редко ездил… Стоит, понимаешь, в сарае под брезентом, и все дела, – признал Кузепыч и, точно извиняясь, погладил рыдван по рулю. – Старый, конечно, зато мощь какая! Двигатель четыре литра! Четыре! Как по газу вдарил – ни один берсерк не догонит… Ну если не заглохнет.
За его спиной кто-то завозился. Даня обернулся и увидел чью-то спину. На тесном заднем сиденье, подогнув колени к груди, спал человек.
– Кто это? – спросил Даня с тревогой.
– Да Витяра же! – сказал Кузепыч с досадой. – Мне его, ясельный пень, дали тебя уговаривать. На усиление меня как бы. А он, елки зеленые, взял и задрых!
– Уговаривать меня на что? – спросил Даня тревожно.
Кузепыч не ответил. Он выезжал с улицы на серьезную улищу. Оказавшись на улище, он понесся и метров через семьсот засел в пробке на пересечении улищи с важным проспектом. Когда-то Афанасий рассказывал Дане, будто Кузепыч никогда не добирается в одно и то же место одной дорогой. Он любит искать новые. Поэтому порой выходит, что пешком идти двадцать минут, а Кузепыч на машине добирается два с половиной часа через какое-нибудь Щелково.