Глубинка

Пакулов Глеб Иосифович

— Все о том. — Николай бросил окурок под ноги, вдавил в снег. — Не нравится мне эта затея — бежать. Неизвестно еще — дойдем ли до базы. В этой тайге тыщи дорог, и все в разные стороны, а кто точно знает, в каком направлении топать?

— Не дрейфь, не пропадем, — заверил Васька, плотнее запахиваясь полами телогрейки. — Идти-то все равно надо, раз такое дело. Коллективно решали.

— Коллективно, — насмешливо передразнил Николай. — Когда решали, на хохловские кулаки поглядывали. А ему что? Летает с места на место, где лучше и где глубже, все сразу ищет.

А мне работать надо, у меня мать-старуха дома. Пенсии тридцать семь всего.

Они помолчали, потом Васька спросил с откровенной завистью:

— Матери-то помогаешь, выходит?.. Мне вот высылать некому. Я на свете единственный, сам по себе.

— С матерью еще сестринских шестеро оглоедиков. Мал мала. Померла сестра, ну и приходится. Мужик ее в бегах третий год… А до чего смышленые растут чертяки. Дяденькой-тятенькой величают.

— Всем выжить охота. Шестеро… Многовато их на одного-то, человеков. Ты Хохлова давно знаешь?

— Зна-аю. Из одной мы деревни, из Чувашии. Этот на чужом горбу куда хочешь въедет, такой. О нем у нас говорили, будто капусту из колхоза машинами тибрил и налево толкал, жил без горюшка. Потом сюда прикатил, в мостоотряде работал, да что-то скоро больно смылся. В Усть-Куте его встретил, когда в экспедицию нанимался. Начали бы работать, а он — князь, не приучен.

— За что ж бригадиром назначили? За что?

— За комплекцию. И языком молотит, как тот вертолет махалками. Кайлить, рогом упираться, это не для него… Слышь, Вася, а на этой горе в прошлый год канавщики по пятьсот рублей в месяц выгоняли. Точно, я сам с одним работягой говорил, да и Гошка сказывал, помнишь?

— Зна-аю его политику, треплет небось.

— К чему ему трепать? — Николай отбросил снежок, вытер руки о телогрейку. — Работяги о нем хорошо отзывались, он легкий человек.

Васька мазнул рукавом по носу.

— Да-а, — завистливо протянул он. — Хорошо бы по пятьсот-то. Только уж и таких денег не хочу. Во, как эта Антарктида допекла!

— Потише кричи… Лодырить надоело, точно, — Николай облизал губы. — Но вот мое слово — с Хохловым не пойду. И ты не ходи.

Васька молчал. Николай взял его за рукав телогрейки, сказал с сожалением:

— Зря ты Хохлову поддаешься. Он из тебя шестерку сделает. И в очко с ним зачем дуешься? Он в жизни мухлюет, а в картах подавно.

Васька дернул телогрейку назад.

— Отыграюсь, будь спок — спустит и мое и свое в придачу.

— Не ходи с ним, Вася. Подождем работы, а то вертолет прилетит — увезут. Я лично подожду. Не вечно же снег будет лежать.

— Нет, Коля! — голос Васьки отвердел. — От Хохлова не отстану, да и как можно против гамуза. Надо всем вместе держаться, комком, тогда не пропадем.

От итээровской палатки донесся ласковый смешок Тамары. Васька подтолкнул Николая:

— Айда, это Гошка с кралей своей синтетической выползает.

— Пускай, мы не мешаем.

— Айда, что на них пялиться.

Васька отвернулся, пошел к своей палатке. У входа подождал Николая, и они вместе спустились вниз.

Поддерживая Тамару, Гошка помог ей выбраться наверх по раздавленным каблуками ступеням, следом выкарабкался сам. Тамара запрокинула лицо к небу. В лунном иззелена-голубом свете, в небесной отблескивающей куртке, она почудилась Гошке статуей. Он подошел, остановился напротив. Тамара молитвенно сложила на груди руки в варежках и что-то нашептывала.

— Вот так стой и жди, — сказал Гошка. — Сейчас самый звездопад. Июнь — месяц умирающих звезд.

— Может, надежд, — тихо откликнулась Тамара.

— Надежды вечны.

— Ты замерзнешь.

— Нет, свитер теплый.

— Не вредничай. — Тамара расстегнула куртку, полами ее запахнула Гошку и крепко сцепила за его спиной руки.

— Гоша, скажи что-нибудь, только быстро, сразу.

— Шаньга! — Он тихо засмеялся. — Ты пахнешь шаньгой только что с мороза. Пойдем?

— А звезды? — Она откачнулась, глядя на него огромными глазами. — Мы же на карауле.

Он зажал ее голову в ладони, поцеловал в губы, нос, глаза.

— Я снимаю тебя с караула, пошли.

— Нет, милый, — она повозила головой по его груди. — Не спеши. Так хорошо-хорошо… не спеши… Гоша, ты никогда мне не рассказывал, за что судили тебя?

Он не ответил.

— Не хочешь — не рассказывай, — видя, что попросила рассказать некстати, прошептала она и прижалась к нему, затихла.

— Отпусти-ка, никак не достану.

Он полез в карман за сигаретами. Она подождала, пока он прикурит.

— Прости меня, пожалуйста, такую дурочку.

— За что? В этом деле тайны нет. Дал проводнику-якуту карабин, он нас здорово тогда охотой выручал. Мы спешили до снега управиться, не бросали работы, уж больно участок попался интересный. Продукты давно кончились, и если бы не проводник… Погиб он. Нашли, в заберег вмерз. Выдолбили, а карабина при нем нету. Следствию что? Хоть бы какую записульку от проводника, что временно взял поохотиться, а нет ее — где оружие? Может, он без карабина утоп, а я под шумок припрятал винтовку для себя. Попробуй докажи. — Гошка подряд несколько раз затянулся сигаретой. — Полтора давали, а просидел год — и вышел. Правда, до сих пор не понял, за что притянули: за утрату вверенного боевого оружия или за то, что доверил его человеку для общей пользы, а доверие не узаконил бумаженцией… Прошлое лето ребята с магистрали выудили карабин из Улькана. Это мне участковый лейтенант, что меня в Иркутск сопровождал, сообщил письменно, порадовал.

Гошка стоял, стиснув в зубах сигарету. Лицо его в резких пятнах света и тени было чужим и жестким. Тамара взяла его под руку, спросила:

— Не знаешь, к чему кораблекрушения снятся?.. Я часто вижу один сон: ночь, волны и человек в волнах. Он захлебывается, вот-вот пойдет ко дну, а тут вдруг обломок мачты, и он хватается за нее.

— К чему это снится, ты у Женьки узнай. — Гошка отщелкнул сигарету. Соря искрами, она прочертила дугу и пропала в сугробе. — Одно знаю, что корабли теперь без мачт, торчат только трубы железные. За них хватайся не хватайся…