Глубинка
Шрифт:
Аа-а-ах!.. Гул выстрела проглотила бездна и, удесятерив, выдохнула обратно. Далеко вверху вскрикнул и отшатнулся от дрогнувшего карниза Сергей и на четвереньках побежал в сторону.
— Что… Что делаешь? — кричал он, кровеня пальцы о жесткий наст.
После выстрела цепочка людей на наледи остановилась, но тут же гусеницей зашевелилась дальше. Гошка давнул на второй спуск и удивился, что вместе с выстрелом низко повисшее над гольцами солнце мячиком подпрыгнуло ввысь. Он так и глядел на него, широко и удивленно, стоя на карнизе, летящем в долгий провал
Женька прибрел в лагерь к сумеркам. У Гошкиной статуи, с которой свалилась и лежала, вмявшись в снег, подтаявшая голова, стоял в меховой куртке и раскатанных выше колен белых бурках Харлампий. Сцепив за спиной руки, он смотрел на рабочих. Они возвращались в лагерь. Чуть поодаль от Харлампия тесной кучкой стояли Николай и Тамара с Верой. Никем не замеченный, Женька устало опустился на снег и сел, прислонившись спиной к брезентовой стене кухни.
Первым к палаткам прибрел Васька. Он был так измотан тяжелым подъемом по пояс в мокром снегу, что казалось, даже глаза его взмокли от устали. Харлампий, строго глядя на него, спросил:
— Что, гуси, слабо?.. Так-то. А предупреждал, уговаривал. Ничего, наука на пользу.
Васька, даже не взглянув на него, рухнул на ящик из-под консервов, стянул с головы шапку. Он часто дышал, закрыв глаза, и от обросшей головы валил пар. Николай боком, незаметно, отошел в сторону и понуро скрылся в итээровской палатке.
— Герои, — не унимался Харлампий. — Хорошо, что все хорошо кончается.
— Не все, — просипел Васька.
Харлампий подолбил носком бурки в подножие статуи, и она с шумом рассыпалась. Васька нервно вскочил на нетвердые ноги, покачнулся.
— Не вернулись бы мы, вот тебе! Он в нас из ружья стрелял, а сам со снегом с обрыва. Всю путь завалило, не пройти. — Васька опустился на ящик, добавил: — Мы пришли за лопатами, чтобы, значит, работать, откапывать надо стрелка.
Отвалив губу, Харлампий смотрел на Ваську и вроде бы не понимал, о чем он говорит. Тамара подбежала к Ваське.
— Сережу? — спросила она и схватилась за горло. — Го-осподи, из Гошкиного ружья! А где был Гошка? Как можно, почему разрешил, ведь горы даже от камушка…
Женька быстро прохромал к Ваське. Тот сидел, виновато глядя на Тамару, силился что-то сказать, но губы только вздрагивали, кривились.
Женька схватил Ваську за плечи, встряхнул, но тот, все так же глядя на Тамару, наконец разлепил губы:
— Гошка. Откапывать надо.
— Нет, нет, ты, нет, — Тамара беспомощно озиралась. — Да вон же он, Го-ошка!
Все, кто был в лагере, повернулись. Далеко за палатками на подсиненном сумерками смежном увале стоял человек. Не спуская приузенных глаз с увала, Харлампий нагнулся к Женькиной кукле, желтым ногтем выковырнул уцелевшую сливину.
— Кто там, не узнаю? — Он обтер сливину о рукав куртки, положил в рот.
— Да Гошка же! Не видите, он без ружья! — Тамара пошла к увалу, но Женька поймал ее за руку.
— Тамара, не ходи, надо бежать вниз, Гошка там.
— Уй-ди! — она вырвала руку, оттолкнула от себя Женьку. Проваливаясь в снег, побежала к дальнему увалу.
— Ой, да че же это! — всхлипнула Вера и, подскочив к Харлампию, встала рядом. Начальник, втягивая щеки, обсасывал сливину и все также, вприщур, глядел в гору. Осмелев от страха, повариха подхватила его под руку.
— Че стоишь-то чурбаном? — крикнула она и испугалась до шепота. — Ведь с нами ж бяда.
Харлампий шевельнул локтем, освободился. На него молча, в облепивших тело мокрых штанах, с кулаками шел Женька.
— Выклевал, — шептал он. — Сожрал.
Во время этой суматохи к палаткам прибрел Хохлов. Не ввязываясь ни во что, он собрал несколько лопат, взвалил на плечо.
— Эй, парень! — окликнул он Женьку. — Айда-ка лучше с нами, а этого не шевели, он сам себя жизнью своей сказнит.
С полпути от увала донесся плач Тамары.
Глубинка
1
От голода Котьку подташнивало. Он остановился, сдвинул с плеч веревочные лямки, свалил мешок на льдину, боком вмерзшую в протоку, рухнул на него. Обутые в ичиги ноги дрожали, поселковые огоньки за оснеженной протокой двоились, пропадали надолго. Снял рукавичку и потной от слабости рукой стащил шапку. Ветер хиус скоро опалил затылок, схватил волосы ледком, закучерявил. Они захрустели под ладонью, и пришлось снова натянуть шапку, поднять короткий воротник телогрейки. Волосы тут же оттаяли, и по шее, до желобка на спине, поползла ознобная струйка.
«Торосистая нынче протока, — думал Котька, глядя на льдины, так и этак впаянные в нее, остро поблескивающие сколами. — На коньках не погоняешь».
Он сидел лицом к устью протоки. В двух километрах отсюда она впадала в Амур, а там, на другом берегу Амура, лежала чужая сторона — Маньчжурия. Там притаилась японская Квантунская армия. Как всякий пограничный мальчишка, Котька знал об этом. По ночам над той стороной часто вспухали разноцветные ракеты, дробили темноту. Тогда Амур просматривался на всю ширину, и по нему, черному, извивались огненные змеи, доносилось многоголосое «Банзай!». Так было летом, когда немцы рвались к Москве. Теперь та сторона утихла, затаилась, но эта тишина и затаенность угнетали больше, чем недавние фейерверки.
«Может, ползут сейчас по льду в халатах», — подумал Котька, но даже не пошевелился: всякий день ждали нападения, привыкли, а привычка притупила страх, хотя он и жил внутри, мозжил. Котька посмотрел на поселковые огоньки. Они подмигивали дружески, успокаивали. И хотя лихота еще теснила грудь, Котька заторопился. Устойчивый хиус сменился порывистым ветерком, погнал поземку. Пропотевшая телогрейка залубенела и теперь, придавленная к спине мешком, сильно холодила. В поземке путь угадывался с трудом, Котька спотыкался, падал, один раз долго нашаривал в снегу выпавший кусок сала, нашел и больше не прятал за пазуху, нес в руке…