Глубокая борозда
Шрифт:
— И как же? — спросил я.
— Оформим и засыплем четыреста, — сказал Василий Матвеевич. — На глубинку зерно принимают с влажностью семнадцать, а у нас пока идет девятнадцать.
— А если разрешат с более высокой влажностью?
— Все равно четыреста. Склад-то у нас один, а пятидневка-то не последняя, да и график не последний, — улыбнулся Василий Матвеевич.
Уже ночью на попутной машине я добрался до одного из комбайновых агрегатов. За штурвалом комбайна оказался бригадир Орлов. Еще издали при свете электрических лампочек выделялась его коренастая
— Нажимаем! — крикнул Орлов, когда я взобрался на мостик.
С мостика комбайна открывалось красивое зрелище: по обширному полю двигались огни. Пересиливая грохот моторов, пронзительно ревели сирены. Тревожные сигналы в степи — это сигналы о бедствии: ждем транспорт! Берите намолоченное зерно!
— Все восемь сцепов на ходу! — выкрикивал Орлов, показывая на светящиеся островки. — Душа радуется! Красота!
Действительно, в степи двигалось восемь огненных шаров. Темноту между ними то и дело прорезывали снопы еще более яркого света — это шоферы спешили за зерном. И чем чаще раздавались сигналы сирен, тем стремительнее двигались эти снопы электрического света.
Вот и Орлов подал сигнал. Вскоре к его комбайну примчалась трехтонка. Агрегат остановился, в кузов машины забила мощная струя зерна. При ярком электрическом свете она казалась огненной, с золотистым отсветом по краям.
Пока агрегат разгружался, Орлов и его помощники хлопотали у комбайнов, открывали и закрывали разные заслонки, лили на цепи густую смазку. А когда оба комбайна разгрузились, на мостик поднялся высокий человек в комбинезоне, с защитными очками.
— Чего это, Иван? — удивился Орлов и посмотрел на свои часы. — Твоего отдыха еще час остался.
— Хорошо отдохнул… Говорят, у Сереги не ладится.
— Ну, тогда жми! Я все проверил, пока нормально. — И Орлов спустился с капитанского мостика. Он, оказывается, только на четыре часа подменял этого комбайнера и теперь должен был сменить другого, работавшего на соседней загонке.
— Понимают задачу ребятишки! — сказал Орлов, когда агрегат двинулся в темноту.
Орлов радовался, что и правление артели «подбодрило» комбайнеров: за каждый гектар, убранный в ночное время, работники агрегата получают сверх установленной законом оплаты еще восемь килограммов пшеницы.
— Деньков пять да столько же ночек, и наша бригада все как есть уберет.
Я спросил о второй бригаде. Орлов ответил, что та немножко отставала, но ей помогает «сам Соколов».
— А он мужик хитрый: чего-нибудь придумает, а не то у Гребенкина комбайнов выпросит.
— Разве Гребенкин может дать комбайны?
— Уже дает. Наш колхоз пообещал ему сортовых семян этого… нового сорта, вот они и рады: за наш колхоз сдали тонн сто пшеницы, а Иван Иванович отвел им одно поле с этой пшеницей: убирайте, говорит, и прямо домой возите. А это большая помощь второй бригаде.
— Успевают отвозить зерно от комбайнов? — продолжал я допытываться.
Оказалось, что Соколов разрешил в крайнем случае намолоченное зерно ссыпать на временные площадки, устроенные возле каждого поля. Если нет транспорта,
А рано утром, когда проводится технический уход за машинами и заправка горючим, весь транспорт переключается на отвозку зерна с временных площадок.
— Иван Иванович запретил комбайнам стоять! — с некоторой торжественностью произнес Орлов.
В стороне послышался конский топот. Орлов прислушался.
— Неужели Соколов?.. Он! Больше некому.
Топот приближался, но в кромешной темноте осенней сибирской ночи ничего не было видно.
— Иван Иванович! — крикнул Орлов.
— Ты, Степан Петрович? — послышался голос Соколова. Не слезая с коня, он стал расспрашивать Орлова о работе комбайнов.
— Молодцы ребята, — похвалил Соколов. — Скоро к вам на подмогу придет еще трехтонка.
— Где это отыскалась? — заинтересовался Орлов.
— Гребенкин две машины дал… На пятидневку…
— А где же Гребенкин машины берет? — не удержался я от вопроса.
— Сергей Устиныч… он знает дороги, — неопределенно ответил Соколов. — Мы с ним соревнуемся…
Соколов слез с коня: он решил здесь дождаться подхода комбайнов, огни которых светились еще далеко.
В темноте не было видно лица Соколова, но по его голосу, по тому, как тяжело опустился он на копну соломы, можно было понять, что Иван Иванович сильно утомлен. Однако он оживился, когда начал рассказывать о соревнованиях с Гребенкиным.
— Это, понимаешь, Сергей Устиныч придумал, — начал он. — Как-то приезжает чуть не всем правлением. Посмотрели наше хозяйство, на полях побывали, а потом он, Устиныч-то, и завел разговор про соревнование. «Давайте, — говорит, — соревноваться не за то, кто кого обгонит, а за общий подъем обоих колхозов. Клятву, — говорит, — дадим друг другу — помогать во всем. Плохо у вас, трудности, — считаем, что это и наши трудности. У нас тяжело — считайте, что это и ваше горе, помогайте. А если кто хорошее надумал и сделал, сразу соседу сообщить». Наши правленцы поначалу не шибко, понимаешь, обрадовались. Как-никак, а тот колхоз послабее. Наши толкуют: Гребенкин хитрит, не поехал небось к Григорьеву. А когда получше обсудили, решили: убытка от такого соревнования не будет, а польза, может, и получится.
— Расскажите, как присягу принимали, — рассмеялся Орлов.
— Почитай, что и присягу… А все Устиныч придумал. Выстроил своих членов правления в один ряд против наших и клятву вроде прочитал… Обязуемся, мол, не давать отставать соседу, и все такое. Потом руки пожали друг другу. А на другой день Сергей Устиныч присылает машину: дайте кирпича. Домов они много строят, а печки класть не из чего. Видать, они кирпич-то наш поприметили: на своем заводе делаем. Наши сразу зароптали: обошли, мол, Соколова. Потом мы помогали им ток механизировать. Как у нас, уже нельзя было построить, но сортировочку с бункерами наши плотники и кузнецы помогли им сделать. Ну, потом наш животновод, понимаешь, к ним ездил на пятидневку — помог кое-какими советами.