Глубокие раны
Шрифт:
Боденштайн был удивлен этим честным ответом. Или присутствие духа у профессора было недостаточным, чтобы лгать, или он в самом деле ничего не подозревал. Может быть, Пия тоже ошибалась и семейство Кальтензее не имело никакого отношения к тому, что квартира старой дамы была обчищена.
— Как отреагировала ваша мать?
Зазвонил мобильный телефон Кальтензее. Он мельком взглянул на дисплей, и его невыразительное лицо оживилось.
— Извините меня, пожалуйста, — сказал он неожиданно. — Мне нужно в город. У меня важная встреча.
С
— Его любовные интрижки с девушками, которые почти вдвое моложе его, постепенно становятся для него все более обременительными, — заметила она с едкой ухмылкой. — В конце концов, он уже не юноша.
— У Эларда сейчас кризис смысла, — объяснил Зигберт Кальтензее. — Вы должны быть снисходительны к его поведению. После его увольнения полгода назад он впал в депрессию.
Боденштайн наблюдал за братом и сестрой, и ему казалось, что, несмотря на разницу в возрасте, они были очень близки друг с другом. Зигберта Кальтензее было довольно сложно охарактеризовать. Внимательный, почти гипертрофированно вежливый, он не демонстрировал своего отношения к старшему брату.
— Когда вы узнали о смерти фрау Фрингс? — спросил Оливер.
— Элард позвонил мне около половины одиннадцатого. — При воспоминании об этом Зигберт наморщил лоб. — Я был по делам в Стокгольме и ближайшим рейсом сразу вылетел домой.
Его сестра села на стул, достала из кармана блейзера пачку сигарет и закурила, глубоко затянувшись.
— Дурная привычка, — подмигнула она заговорщически Боденштайну. — Только не выдавайте меня моим избирателям. Или моей матери.
— Обещаю, — кивнул Оливер, усмехнувшись.
Зигберт Кальтензее налил себе бурбон и предложил также Боденштайну, но тот вновь отказался.
— А мне Элард прислал эсэмэску, — сказала Ютта. — Я была на пленарном заседании и поэтому переключила мобильный телефон на режим «без звука».
Боденштайн подошел к столику, на котором стояли семейные фотографии в серебряных рамках.
— Вы уже подозреваете кого-нибудь в совершении этих трех убийств? — поинтересовался Зигберт.
Оливер покачал головой.
— К сожалению, нет, — сказал он. — Вы хорошо знали все троих. Кто мог быть заинтересован в их смерти?
— Абсолютно никто, — ответила Ютта и затянулась сигаретой. — Они не обидели ни одну человеческую душу. Я, правда, знала дядю Йосси уже как старого человека, но он всегда был очень добр ко мне. Никогда не забывал привезти мне какой-нибудь подарок. — Рассеянно улыбнулась. — Ты помнишь седло гаучо, Берти? — спросила она своего брата, который скорчил гримасу при упоминании этого детского прозвища. — Я думаю, мне было восемь или девять лет, и я вряд ли могла поднять эту штуковину. Но жертвой был мой пони…
— Тебе было десять лет. — Зигберт поправил свою младшую сестру с дружеской симпатией. — И первый, кто тебя пронес на этом седле через гостиную, был я.
— Точно. Мой взрослый брат делал все, что я хотела.
Ударение было сделано на слове «все». Ютта выпустила сигаретный дым через нос и одарила Боденштайна улыбкой, в которой тот уловил нечто большее, чем обычное любопытство. Ему стало невольно жарко.
— Иногда, — добавила она, не спуская с него глаз, — я могу оказывать влияние на мужчин.
— Йосси Гольдберг был очень внимательным, дружелюбным человеком, — сказал Зигберт, подойдя с бокалом бурбона в руке к Ютте.
Брат и сестра попеременно что-то рассказывали и характеризовали Гольдберга и Шнайдера совершенно иначе, нежели это делал Элард. Все звучало совершенно естественно, и тем не менее Боденштайн ощущал себя зрителем на театральном спектакле.
— Герман и его жена были очень приятными людьми. — Ютта раздавила сигарету в пепельнице. — Правда. Я их очень любила. С Анитой я познакомилась только в конце восьмидесятых годов. Я была очень удивлена, когда мой отец одарил ее долей в своей фирме. О ней я вам, к сожалению, не смогу вообще ничего сказать.
Она встала.
— Анита была самой давней подругой матери, — добавил Зигберт Кальтензее. — Они познакомились, когда были еще маленькими девочками, и никогда не теряли контакт, хотя Анита до воссоединения жила в ГДР.
— Понятно. — Боденштайн взял одну из фотографий в рамке и стал ее задумчиво рассматривать.
— Это свадебная фотография моих родителей. — Ютта подошла к нему, взяла другую фотографию. — А здесь… ой, Берти, ты знал, что мама вставила эту фотографию в рамку?
Она весело усмехнулась, ее брат тоже улыбнулся.
— Это было после выпускных экзаменов Эларда, — объяснил он. — Я эту фотографию терпеть не могу.
Боденштайн догадывался почему. На фотографии Эларду Кальтензее было лет восемнадцать. Он был высокий, стройный и прекрасно выглядел. А вот его младший брат на фотографии казался полной свинкой с редкими бесцветными волосами и толстыми щеками.
— Это я в день своего семнадцатилетия, — Ютта указала на следующую фотографию и мельком сбоку посмотрела на Боденштайна. — Ужасно худая. Мама тогда притащила меня к врачу, так как думала, что у меня истощение. Но, к сожалению, я к этому не склонна.
Она обеими руками провела по своим бедрам, на которых Боденштайн не увидел ничего лишнего, и хихикнула. С удивлением он обнаружил, что этим случайным жестом ей удалось привлечь его интерес к ее телу, как будто она знала, чтоон рисовал себе при взгляде на нее. Пока Боденштайн еще обдумывал, сделала ли она это обдуманно, дама указала на другую фотографию. Ютта и молодая женщина с черными волосами — обеим лет по двадцать пять — улыбались в камеру.
— Моя лучшая подруга Катарина, — объяснила она. — Это Кати и я в Риме. Все называли нас «близнецами», так как мы были неразлучны.