Глубокие раны
Шрифт:
— Почему я должна быть разочарована? — переспросила Пия.
— Я знаю, какие разговоры велись об этой квартире, — ответил Элард и движением руки предложил ей сесть на кожаный диван. — Хотите что-нибудь выпить?
— А что вы будете пить?
— Колу лайт.
— Да, я тоже.
Он открыл маленький холодильник, взял бутылку колы и наполнил бокалы, которые поставил на низкий стол. Затем сел на диван напротив Пии.
— Здесь действительно происходили эти легендарные вечеринки? — поинтересовалась Кирххоф.
— Здесь бывало немало вечеринок, но далеко не тех оргий, о которых ходят слухи. Последняя состоялась где-то в конце восьмидесятых годов, — ответил он. — Потом меня все это стало утомлять. По своей сути я обыватель, который любит посидеть вечером перед телевизором с бокалом вина и в десять
— Я думала, что вы живете в Мюленхофе, — сказала Пия.
— Здесь стало больше невозможно жить. — Элард Кальтензее задумчиво рассматривал свои руки. — Все, кто считал себя принадлежащим к сфере искусства Франкфурта, стали меня постоянно осаждать. Однажды я пресытился этим цирком и этими людьми, которые на меня наседали. Неожиданно они стали мне отвратительны, эти чванливые, не разбирающиеся в искусстве коллекционеры, самопровозглашенные эксперты, которые как одержимые скупают то, что пользуется спросом, и платят за это огромные деньги. Но еще больше меня возмущали практичные, бесталанные деятели, изображающие из себя настоящих мастеров, с их раздутым эго, беспорядочным мировоззрением и неясным представлением об искусстве, которые часами, даже целыми ночами несли всякую чепуху, чтобы убедить меня в том, что исключительно они достойны денег фонда и стипендий. Среди тысячи находился один, кто действительно заслуживал поддержки.
Он исторг звук, больше похожий на фырканье, нежели на смех.
— Они предполагали, что мне доставляет удовольствие до зари вести с ними дискуссии, но, в отличие от этих людей, я в восемь утра начинал читать лекции в университете, поэтому три года назад я сбежал в Мюленхоф.
На какое-то время в комнате воцарилась тишина. Кальтензее откашлялся.
— Но вы ведь что-то хотели узнать, — сказал он формально. — Чем я могу вам помочь?
— Я хотела спросить о Германе Шнайдере. — Пия открыла свою сумку и достала блокнот. — Мы как раз исследовали его бумаги и столкнулись с некоторыми неувязками. Не только Гольдберг, но, кажется, и он после войны присвоил себе чужие личные данные. На самом деле Шнайдер родился не в Вуппертале, а в Штайнорте, в Восточной Пруссии.
— Ясно. — Если Кальтензее и был удивлен, то он это удачно скрыл.
— Когда ваша мать рассказала нам, что Шнайдер был другом ее умершего мужа, вы отреагировали словами «тогда все верно». Но у меня было ощущение, что вы хотели сказать что-то иное.
Элард поднял брови.
— Вы очень наблюдательны.
— Это особенность моей профессии, — подтвердила Пия.
Кальтензее сделал еще один глоток колы.
— В моей семье много тайн, — сказал он уклончиво. — Моя мать кое-что держит в себе. Например, она до сих пор не раскрывает мне имя моего родного отца и, как я подозреваю, реальную дату моего рождения.
— Зачем ей это делать и почему вы так решили? — Пия была удивлена.
Кальтензее наклонился вперед и уперся локтями в колени.
— Я помню вещи, места и людей, о которых, собственно говоря, не должен помнить. И не оттого, что я обладаю сверхъестественными способностями, а потому, что мне было больше шестнадцати месяцев, когда мы уехали из Восточной Пруссии.
Элард смотрел перед собой, рассеянно потирая небритые щеки. Пия молчала, ожидая, что он продолжит говорить.
— В течение пятидесяти лет я не особенно много задумывался о своем происхождении, — сказал он через некоторое время. — Я смирился с тем, что у меня нет отца и нет Родины. Подобное случилось со многими людьми моего поколения. Отцы погибли на войне, разрозненные семьи были вынуждены бежать. Моя судьба не является единственной в своем роде. Но однажды я получил приглашение от нашего партнера, университета в Кракове, на семинар. Это не вызвало у меня никаких подозрений, и я поехал. В выходной мы с моим коллегой отправились в Ольштын, бывший Алленштайн, чтобы посмотреть там новый, недавно открывшийся университет. До этого я чувствовал себя в Польше как простой турист, но совершенно неожиданно… совершенно неожиданно у меня возникло твердое ощущение, что я уже однажды видел этот железнодорожный мост и церковь. Даже вспомнил, что это было зимой. Недолго думая, я взял напрокат машину и поехал из Ольштына в восточном направлении. Это было… — Он запнулся, покачал головой и глубоко вздохнул. — Лучше бы я этого не делал!
— Почему?
Элард Кальтензее встал и подошел к окну. Когда он снова заговорил, в его голосе слышалась горечь.
— До этого времени я был до некоторой степени успешным человеком с двумя вполне порядочными детьми, случайными любовными романами и профессией, которая меня удовлетворяла. Мне казалось, что я знал, кем являюсь и к какому роду принадлежу. Но после этой поездки все переменилось. С тех пор во мне поселилось чувство, что в важных сферах моей жизни я блуждаю в полных потемках. Тем не менее я никогда не осмеливался серьезно заниматься поисками. Сегодня я думаю, что просто боялся тогда узнать какие-то вещи, которые окончательно разрушат иллюзии.
— Что же, например? — спросила Пия.
Кальтензее обернулся к ней, и она остолбенела от ужаса, увидев на его лице выражение неприкрытой душевной муки. Он был более слаб, чем казалось внешне.
— Я думаю, вы знаете ваших родителей, бабушек и дедушек, — сказал он. — Вы наверняка часто слышали фразу «это у нее от отца, от матери, или от бабушки, или от дедушки». Я прав?
Кирххоф кивнула, обескураженная этой внезапной доверительностью.
— Яэтого никогда не слышал. Почему? Моим первым предположением было то, что моя мать, возможно, была изнасилована, как многие женщины в то время. Но это не являлось бы причиной, которая бы не позволяла рассказывать мне о моем происхождении. Потом мне в голову пришло куда более ужасное подозрение: может быть, мой родитель был нацистом, который имел на совести какие-нибудь ужасающие преступления? Возможно, моя мать имела отношения с типом, носившим черную униформу, который часом раньше истязал и уничтожал невинных людей.
Элард говорил, все более неистовствуя; он почти кричал, и Пию охватило неприятное чувство, когда он встал прямо перед ней. Как-то однажды она уже осталась наедине с мужчиной, который оказался психопатом. Вывеска отстраненной вежливости рассыпалась, глаза Кальтензее блестели, как в лихорадке, и он сжал руки в кулаки.
— Для меня нет никакого иного объяснения ее молчанию, кроме этого! Вы тоже лишь отчастиможете понять, как мучает меня эта мысль, эта неизвестность моего происхождения, день и ночь. Чем больше я об этом думаю, тем отчетливее чувствую эту… эту тайну во мне, эту необходимость делать вещи, которые не делает нормальный, уравновешенный человек! И я спрашиваю себя: почему это так? Откуда идет эта потребность, это стремление? Какие гены живут во мне? Гены палача или гены насильника? Было бы это иначе, если бы я вырос в настоящей семье, с отцом и матерью, которые любили бы меня со всеми моими достоинствами и слабостями? Только сейчас я замечаю, чего мне не хватало! Я чувствую эту черную гибельную трещину, которая тянется через всю мою жизнь! Они отняли у меня корни и сделали трусом, который никогда не осмеливался задавать вопросы!
Элард провел тыльной стороной руки по губам, отошел назад к окну, оперся руками в подоконник и прислонился лбом к оконному стеклу. Пия продолжала безмолвно сидеть на диване. Сколько отвращения к самому себе, сколько отчаяния крылось за каждым его словом!
— Я ненавижуих за то, что они мне сделали, — продолжал он сдавленным голосом. — Да, иногда я ненавидел их до такой степени, что с большим удовольствием отправил бы их на тот свет!
Его последние слова привели Пию в максимальную боевую готовность. Кальтензее вел себя более чем странно. Был ли он физически нездоров? Что еще могло бы заставить человека так откровенно рассказать полицейскому о своих намерениях совершить убийство?
— О ком вы говорите? — спросила она, обратив внимание на то, что он говорил, употребляя множественное число.
Элард развернулся и посмотрел на нее так, будто видел ее впервые. В его взгляде налитых кровью глаз было какое-то безумие. Что ей делать, если он на нее набросится, чтобы задушить? Свое служебное оружие Пия легкомысленно оставила дома в шкафу, и никто не знает, что она поехала сюда.
— О тех, кто об этом знает, — ответил он сурово.
— И кто же это?
Кальтензее подошел к дивану и сел. Внезапно он, казалось, вновь что-то вспомнил, улыбнувшись, как ни в чем не бывало.