Глубокие раны
Шрифт:
У Пии сложилось точно такое же впечатление об Эларде. Как и раньше, он оставался главным ее подозреваемым.
— Вы допускаете, что Элард Кальтензее мог убить друзей своей матери? — спросила она, хотя Боденштайн сразу закатил глаза. Однако графиня пристально посмотрела на Пию.
— Эларда непросто понять, — сказала она. — Я уверена, что за своей внешней вежливостью он что-то скрывает. Не надо забывать, что у него никогда не было отца, не было корней. Это его очень тревожит, особенно сейчас, в этом возрасте, когда Элард
У Маркуса Новака был посетитель, когда Боденштайн и Пия часом позже вошли в больничную палату. Пия узнала молодого рабочего, с которым встречалась этим утром. Он сидел на стуле рядом с кроватью своего шефа, внимательно слушал его и усердно делал какие-то записи. После того как он исчез, пообещав вечером зайти еще раз, Оливер представился Маркусу.
— Что случилось вчера ночью? — спросил он безо всяких прелюдий. — И не говорите мне, что вы ничего не помните. Такой ответ я не приму.
Новак, кажется, не был в особом восторге от новой встречи с уголовной полицией и делал то, что хорошо умел делать: молчал. Боденштайн сел на стул, Пия облокотилась о подоконник и открыла свой блокнот. Она разглядывала обезображенное лицо Новака. В последний раз она не заметила, что у него красивый рот, полные губы, белые ровные зубы и тонкие черты лица. Теща Боденштайна права: при нормальных обстоятельствах он действительно был довольно обаятельным мужчиной.
— Господин Новак, — Боденштайн наклонился вперед, — вы думаете, что мы пришли сюда для развлечений? Или вам безразлично, что те, благодаря кому вы, возможно, лишитесь своей правой кисти, останутся безнаказанными?
Маркус закрыл глаза и продолжал упорно молчать.
— Почему фрау Кальтензее заявила на вас по поводу причинения ей телесных повреждений по неосторожности? — спросила Пия. — Зачем вы звонили ей в последние дни примерно раз тридцать?
Молчание.
— Может ли нападение на вас быть как-то связано с семьей Кальтензее?
Пия заметила, как при этом вопросе Новак сжал в кулак неповрежденную руку. Точное попадание! Она взяла второй стул, поставила его с другой стороны кровати и села. Ей казалось несколько некорректным брать в оборот мужчину, который каких-то восемнадцать часов назад пережил такой кошмар. Она сама хорошо знала, как это страшно — пережить нападение в собственных четырех стенах. Тем не менее они должны были расследовать пять убийств, а Маркус мог легко стать шестым трупом.
— Господин Новак, — ее голос приобрел дружелюбный оттенок, — мы действительно хотим вам помочь. Речь идет не просто о нападении на вас, а о значительно большем. Пожалуйста, посмотрите все-таки на меня.
Маркус последовал ее просьбе. Выражение ранимости в его темных глазах тронуло Пию. Этот мужчина был ей чем-то симпатичен, хотя она его совершенно не знала. Иногда случалось, что Кирххоф испытывала к человеку, с жизнью которого сталкивалась в связи с расследованием, больше понимания и сострадания, чем этого требовала объективность.
Пока она размышляла о том, почему ей приятен человек, который так упорно отказывается дать какие-либо показания, ей вдруг опять пришла в голову мысль, которая мелькнула у нее утром, когда она увидела автомобили Новака. Свидетель в ночь убийства Шнайдера видел при въезде к его дому автомобиль с фирменной надписью.
— Где вы были в ночь с 30 апреля на 1 мая? — спросила она без всякой связи.
Новак был удивлен этим вопросом, так же как и Боденштайн.
— Я был на празднике «Танцуй в май», на спортивном поле в Фишбахе.
Голос Маркуса звучал не совсем отчетливо, что могло быть связано с его треснувшей нижней губой, но все же он хоть что-то сказал.
— Вы, случайно, еще не заезжали после этого в Эппенхайн?
— Нет. Что мне там делать?
— Как долго вы были на этом празднике? И где были после этого?
— Точно не знаю. До часу или до половины второго. После этого я был дома, — ответил Новак.
— А вечером первого мая? Может быть, вы были в Мюленхофе у фрау Кальтензее?
— Нет, — сказал Новак. — Зачем?
— Чтобы поговорить с ней, потому что она на вас заявила. Или, может быть, потому что вы хотели припугнуть фрау Кальтензее.
Наконец Маркуса прорвало.
— Нет! — сказал он с раздражением. — Я не был в Мюленхофе! И почему я должен запугивать фрау Кальтензее?
— Нам известно, что вы реставрировали мельницу. При этом произошел несчастный случай, в котором фрау Кальтензее совершенно открыто обвиняет вас. Что же возникло между вами и фрау Кальтензее? Что тогда случилось? Почему велись процессы?
Прошло какое-то время, прежде чем Новак заговорил.
— Она пришла на строительную площадку и получила травму, упав на свежем глинобитном полу, хотя я ее предостерегал, — объяснил он. — Она обвинила меня в этом несчастном случае и поэтому не оплатила мой счет.
— Вера Кальтензее до сих пор не заплатила вам за вашу работу? — переспросила Пия.
Маркус пожал плечами, пристально разглядывая свою здоровую руку.
— Сколько она вам должна? — поинтересовалась Кирххоф.
— Я не знаю.
— Бросьте, господин Новак! Не рассказывайте нам сказки. Конечно, вы знаете это совершенно точно, до последнего цента. Итак, сколько должна вам заплатить фрау Кальтензее за вашу работу на мельнице?
Маркус вновь спрятался, как улитка в раковину, и замолчал.
— Достаточно одного звонка коллегам из Келькхайма, и я получу всю информацию по исковому заявлению, — сказала Пия. — Итак?
Новак некоторое время раздумывал, потом вздохнул.
— Сто шестьдесят тысяч евро, — сказал он неохотно. — Без процентов.