Глубокий рейд. Записки танкиста
Шрифт:
Машины в упор расстреливали находившиеся на платформах новенькие немецкие танки и самоходки. Вспыхивая свечами, они, как боевые единицы, не начав, заканчивали свое существование.
Ослепительно ярко пылали цистерны с горючим. На месте разбитой станции полыхало сплошное море огня. Горело все, что только могло гореть. От сильного жара в огне плавились стволы и лафеты орудий, толстые швеллеры платформ, стальные
Прошло минут двадцать. На танки начали возвращаться подрывники. Когда все были в сборе и заняли места на броне, мы могли свою задачу считать выполненной.
Фашистам потребуется много труда и времени, чтобы наладить движение по этой магистрали. Нам оставалось лишь немедленно сняться отсюда и отправиться в обратный путь.
8. Обратный путь
Убитых и раненых положили на разостланные на танках брезенты. Почерневшие от копоти, исцарапанные осколками и пулями, наши танки понеслись в сторону от ревущего огненного смерча. Теперь они шли прямо на север, сначала вдоль бердичевской железной дороги, затем свернули на северо-восток в направлении Комсомольского. Тридцать километров прошли без остановок, далеко обходя лежащие на пути населенные пункты.
Погода совсем испортилась. Еще злее завывал буран. Наши отсыревшие валенки обледенели. От брони веяло обжигающей стужей. Внутренние стенки башни покрылись хлопьями инея. Казалось, кровь застывала в жилах и сковывала все движения.
Нужно быстрее было найти убежище для стоянки. Заходить в деревню я не решался. На танках были раненые, поэтому пришлось ехать еще километров пять, пока не увидели справа темную полосу леса.
Свернули туда. Лес оказался небольшим, но все же здесь было гораздо тише. Машины заняли круговую оборону, а людям я разрешил развести костры, чтобы они могли хотя бы немного согреться.
Положение тяжела раненых автоматчиков было серьезно. Климашин хотя и очнулся после контузии, но был тоже очень плох. Он сидел на боеукладке, безучастный ко всему происходившему, и, казалось, ничего не видел и не слышал, уставившись немигающими помутневшими глазами в одну точку. Пробовал с ним разговаривать, брал его за руку, но он ни на что не реагировал. И только когда я проводил своей холодной ладонью по его испачканной кровью щеке, он зябко вздрагивал, но не оборачивался, продолжая молча сидеть на снарядах. Его лицо стало пепельно-серым, большие черные глаза ввалились, а густые брови были сурово сдвинуты к переносью. Климашиным занялся доктор Никитин. Мы с Кудряшовым отошли немного в сторону и присели на сваленное дерево.
— Как себя чувствуешь, Иван Федорович? — спросил я его.
— Хорошо. Да не обо мне сейчас спрашивать надо, — сказал он.
Сунув руку в карман, Кудряшов тут же вынул ее и, смущенно улыбнувшись, показал на свои брюки. От бедра и до самого валенка они были распороты осколком и из них торчала клочьями вата, запачканная возле колена кровью.
— Ногу сильно повредило?
— Нет, немного царапнуло. А вот портсигар мой повредило изрядно.
Вынув вместо своего, хорошо всем известного кожаного портсигара какой-то обрывок, он с сожалением помял его в руках и бросил, в снег.
Я подал ему свой портсигар. Его мне подарил
Кудряшов закурил и протянул мне портсигар обратно.
— Возьми его, Иван Федорович, дарю тебе. Я все равно им не пользуюсь, а насыпаю табак прямо в карман.
— Так ведь это же чей-то подарок, — сказал он, рассматривая выжженный рисунок.
— Да, это дорогая память об отце. Но ты не должен отказываться. Дарю портсигар именно потому, что дорог самому. А теперь, Ваня, давай решим, что мы будем делать дальше, — прервал я его.
— Давай обсудим. А за портсигар спасибо. Я постараюсь его сохранить.
— Положение наше, Иван Федорович, как видишь, не из завидных, — начал я.
— Правильно, — сказал Кудряшов, — но могло быть и хуже. Когда ты выходил из Марьяновского оврага, то разве думал, что идешь на прогулку? Разве предполагал, что здесь не умеют стрелять и фашисты позволят тебе истреблять их танки, громить эшелоны, уничтожать гарнизоны и не посмеют тронуть твоих людей?
— Этого я, Ваня, не думал. Но ты посмотри, как и они нас пощипали.
Кудряшов долго молча смотрел на раскинувшийся перед нами наш временный лагерь. На небольшой поляне в лесу горели костры. Возле них, подставляя к огню негнущиеся, словно деревянные руки, толпились десантники и люди из экипажей в почерневших от грязи и копоти полушубках, у иных с оборванными полами и воротниками, в обгоревших шинелях и ватниках. Многие из них были ранены. Согревшись у огня, они поправляли сбившиеся бинты, помогали друг другу наложить повязку взамен набухшей от крови марли, временно наложенной во время боя на станции.
В центре лагеря, между двумя высокими кострами, доктор Никитин с помощью Варламова и Чечирки спасал тяжело раненых. Он сбросил с себя полушубок и телогрейку и остался в одной гимнастерке. Засучив рукава, быстро и ловко орудовал он блестящими, инструментами, которые ему подавал Варламов, и покрикивал на Чечирку, который запоздал вскипятить воду.
На опушке леса близко друг к другу стояли танки. На иных из них, поблескивая синевой стали, виднелись глубокие шрамы — следы вражеских болванок. Это придавало им еще более грозный вид. Они, устремившись вперед чуть приподнятыми вверх жерлами пушек, готовы были в любую минуту встретить врага. Хотя и уменьшилось число машин, но оставшиеся по-прежнему представляли собою грозную силу. Более закаленными и опытными стали за это короткое время и люди, сидевшие в них. То, что в начале рейда могли сделать два экипажа, теперь, можно было с уверенностью сказать, сделает один.
Забравшись на высокую березу, автоматчик Найденова неотрывно наблюдал в бинокль за местностью.
Кудряшов бросил в снег недокуренную папиросу и сказал:
— Я, дорогой товарищ, по совести признаться, ожидал худшего. Мы прошли уже по тылам врага больше ста километров, а посмотри, — подразделение живет и крепко еще будет воевать! — И Кудряшов обвел рукой занявшие круговую оборону танки. — А без потерь не обойтись. Жертв не имеет тот, кто не воюет, а отсиживается, как наши союзнички, — продолжал Кудряшов.