Глухая Мята
Шрифт:
— Поймите меня, товарищи! Будет лучше, если пойду я, а Григорий Григорьевич останется. Скажите ваше слово! Это важно! — просит он заготовителей, улыбаясь всем, лицом. И Федор, чувствующий ласку руки механика, откликается первым.
— Он дойдет! Он обязательно дойдет! — с уважением и симпатией восклицает Федор, но механик сразу же умеряет его пыл:
— Дело не в этом! Вы решайте в принципе, товарищи! — снова обращается он к лесозаготовителям.
— Вот какое дело! — разводит руками Никита Федорович Борщев. — Тут, парень, не знаешь, куда вертеть! — И по лицу
Зато Михаил Силантьев твердо знает, куда вертеть, — прослышав об уходе бригадира, наблюдая за его сборами, внутренне повеселел, налился озорством Михаил. Полеживая на лавке, покуривая, игриво думает о том, что после ухода Семенова большие деньги заработает он, всучивая доверчивому Удочкину дрянной лес судостроем.
«Иди, иди!.. — напутствует он в мыслях Григория. — Мы без тебя управимся!» Поэтому и молчит Михаил, ничего не отвечает на призыв механика.
Сердиты на бригадира за сегодняшнее парни-десятиклассники. Им тоже спокойнее будет, если на несколько дней уйдет настырный, въедливый бригадир.
Ничего не отвечает на призыв механика и Дарья Скороход. Безразлично для нее, кто пойдет: самое лучшее, чтобы все остались в Глухой Мяте, чтобы вернулось спокойствие последних дней. И того и другого — механика и бригадира — молит она стиснутыми руками: «Не ходите в ночь, не надо, голубчики!»
Петр Удочкин решения не принимает тоже. Он даже, наверное, не понимает, что нужно Изюмину, весь перелившись в механика. Он повторяет его жесты, выражение лица, вскидывает бровь, гордо выпрямляет плечи. Петр глубоко равнодушен к тому, кто пойдет за бобиной, — важнее для него то, что он чувствует сам, что переживает при виде картинной позы механика.
— Итак, иду я! — повторяет Семенов.
— Правильно! — одобрительно отзывается Раков.
— Ну, как знаете! — вдруг сердито топает ногой Изюмин и, не сдержавшись, зло, гневно вздергивает верхнюю губу. — Вы не правы! — кричит он на бригадира, на лесозаготовителей и быстро уходит в соседнюю комнату, забыв книгу на столе.
— Вишь ты как! — качает головой Никита Федорович, а Раков и бригадир глядят вслед Изюмину. Глядит на покатые плечи уходящего Изюмина Григорий, и ему снова кажется, что встречал он этого человека, видел его где-то, а вот где — не припомнит.
— Ну, мне пора! — говорит он.
Семенов надевает телогрейку, повернувшись спиной к лавке, наваливает рюкзак, пристегивает лямки. Он огромный, громоздкий, как гардероб, в большой зимней шапке. В ней Григорий совсем не напоминает Гришку-кенгуру. В одежде путника, собравшегося в дальнюю дорогу, бригадир выглядит стройным и молодым. Он весело озирает товарищей, обходит по очереди, пожимая руки. Он пожимает руки Борису с Виктором, Федору Титову. Парни желают ему удачи, а Федор просит забежать к матери, если выберется свободная минута.
— До свидания! На третий день ждите!
Согнувшись, бригадир Семенов ныряет в дверь. Захлопываясь, она гремит, открывает тьму, мокрядь, прибойный шум тайги.
От удара долго и жалобно звенят стекла, трепыхается огонек лампы. Петр Удочкин зябко поеживается,
Оттого, что ушел Семенов, в комнате становится просторнее, выше. Поместительней кажется компата после ухода бригадира. За ним захлопывается дверь, и точно ею же захлопывается напряжение, которое испытывали лесозаготовители в последние минуты. Снова ложится на матрас Федор, Удочкин опять принимается за березовый корень, а Михаил Силантьев улыбается украдкой: завтра его очередь раскряжевывать хлысты.
— Задача сто шестнадцатая… — открывает учебник Борис Бережков.
Ложатся на бумагу закорючки формул, плывут цифры… Так проходит минут десять-пятнадцать, потом Борис откладывает в сторону ручку, задумавшись, смотрит на огонь.
За окном — беспрерывное колыханье мокрой тайги, на крыше барака постукивают доски, точно кто то ходит по чердаку, воровски переставляя ноги. Неведомый — то ли птица, то ли зверь, — ухает через равные промежутки голос: «Уап! Уап!» От долгого прислушивания к ночным звукам тайги Борису начинает казаться, что барак плывет навстречу ветру.
— Да-а!.. — протягивает он.
— Решай, Боря! — напоминает Виктор, но скоро и сам, бросив ручку, прислушивается к ночным звукам.
После ухода бригадира лесозаготовители присмирели, замолкли, кажется им, что холоднее стало в бараке после того, как открыл дверь Семенов, ушел в ночную темень. Одиночество чувствуют они, будто с уходом Григория Григорьевича пусто стало в бараке, — крупный все-таки человек бригадир.
Не спят люди, прислушиваются к чмокающим порывам ветра, сытому гуденью тайги. Представляется им бригадир, идущий в ночи. Приглушенно шелестят голоса:
— Мокрядь! Не подморозило, наверное!
— Немного схватило!
— Все равно шагать легче, чем днем! Солнца нет, а это, как говорится, дело!
Ворочается на матрасах, долго не может уснуть Глухая Мята, оставленная бригадиром Семеновым. Не спится сегодня и механику Изюмину, который обычно засыпал быстро — стоило только прикоснуться головой к подушке. Но сегодня механик ворочается, думает. Не удалось пойти ему за бобиной! А механику Изюмину очень нужно было пойти вместо бригадира. Закуривая шестую папиросу, думает он: «Риск, конечно, был, но я мог бы рискнуть… В моем положении нужно рисковать!» Во тьме барака огонек его папиросы описывает дугу — механик взмахивает рукой. Потом огонек замирает и долго не двигается. Изюмин по-прежнему думает: «Мне нужно было идти! Я должен рисковать!»
— Не спится, Валентин Семенович? — слышит механик шепот Федора Титова. — Мне вот тоже. Мысли разные в голову лезут. Чепуха, одним словом!
Федора не видно, но в его голосе слышится нетерпение, словно он долго поджидал того момента, когда механик шумно повернется, закурит и с ним можно будет поговорить в темном ночном бараке, и Федор обрадовался этой возможности.
— Я засыпаю! — сухо отвечает ему Изюмин и тушит папиросу об пол рядом с Титовым, чтобы Федор видел. — Я сплю!
Он отворачивается от Федора, натягивает байковое одеяло. Но он не спит долго. Он засыпает позднее Федора.