Гнёт. Книга 2. В битве великой
Шрифт:
— Кто? Албасты [9] , что ли?..
— Это я, дедушка, Рустам… сын Арипа…
— Так чего ты на крыше зубами стучишь? Скорей слезай.
По развесистому урюковому дереву быстро спустился внук. Мокрый и дрожащий, он пробормотал:
— Озяб… Не хотел вас пугать.
— Ийе! Нашёл время купаться. Снимай мокрое, ложись под одеяла. Сейчас принесу чай. В мангале стоит чайник.
Отогреваясь, Рустам рассказал деду, как, попав в жандармское управление, назвался Мансуром-сиротой. Как его там хотели замучить и как он ушёл, прыгнув из окна в Анхор.
9
Албасты —
— Едва успел, стрелял, дьявол. Оцарапала плечо пуля.
— Надо перевязать…
— Пройдёт. Только кожу содрало.
— Аллах велик! Спи, дитя, светать уже начинает.
…На тихой Карасу в курганче постаревшего Арипа — печаль и тревога. Вот уже двое суток мучается родами старшая дочь Малахат. Со всей махалли собрался целый синклит бабок-повитух, проделывающих с роженицей дикие ритуалы: то мнут ей живот, отчего у бедной жертвы вырывается мучительный крик, то начинают кружиться, ударяя в бубен и покрикивая: "Выходи, выходи!" А то ещё подхватят под руки и таскают по комнате, пока Малахат не потеряет сознания.
Арип сидел на айване, не замечая принесённой женой чашки с кислым молоком и горячей лепёшки. Мучения дочери болью отзывались в сердце. "Как облегчить их?" — спрашивал он себя и не находил ответа. Что может сделать тут он, мужчина? Если бы его дочери угрожала опасность или обида от людей, то засучил бы Арип рукава на ещё крепких руках и разделался с обидчиком. А тут он бессилен. Бессилен ли?
Он вспомнил. Русская женщина — врач Марьванна — вот уже два года работает в больнице старого города Ташкента. Так почему же он Арип, не свезёт дочь в старый город? Ведь он же знает, как сильна наука у русских, знает, как врачи поднимали на ноги больных, от которых отказывались табибы [10] .
10
Табиб — лекарь, знахарь.
В это время раздался мучительный вопль Малахат, потом её жалобные причитания. К Арипу подбежала взволнованная Хасият. Опустившись на кошму, она простонала:
— О аллах… Мучается бедная. Кричит: "Хочу к Марьвание…" — Кондом головного платка утирая слёзы, Хасият робко взглянула на мужа. Арип решительно поднялся на ноги.
— Готовь её. Сейчас запрягу арбу, свезу в больницу. Ты тоже поедешь…
Жена благодарно взглянула на мужа и заспешила к больной. Минут через пятнадцать из ворот выехала арба, где на ворохе одеял лежала больная. Над ней, как птица над птенцом, распростёрлась серая паранджа Хасият.
В тесном переулке за мечетью Шейхантаур протянулось свежевыбеленное одноэтажное здание. Большие окна с чисто вымытыми стёклами, казалось, приветливо улыбались. Арип завернул в открытые ворота и остановился у крыльца. Тотчас из двери вышла немолодая женщина в свободном светлом платье и в белой косынке, закрывающей волосы. Серьёзное лицо с пытливыми чёрными глазами было приветливо. Она спросила по-узбекски:
— Братец, бы больную или роженицу привезли?
— Дочку привёз, сестрица. Вот мать всё расскажет…
Женщина понимающе кивнула головой и, указывая на следующую дверь, проговорила:
— Вот к тому крыльцу подъезжайте. Сейчас придёт доктор… Да
Арип оглянулся. В ворота въехала маленькой пролётка. Сытая рыжая лошадь не спеша, повинуясь руке кучера, свернула под навес и остановилась. С пролётки сошла статная женщина лет сорока, и тёмной юбке, и светлом шёлковом лифе с пышными рукавами, на голове у неё была маленькая круглая шляпка.
Несмотря на некоторую полноту, легко ступая, она подошла к арбе.
— Что тут, Фатима? Роды?
Акушерка, уже переговорившая с Хасият, объяснила:
— Первые роды, два дня мучается.
Молодая женщина откинула с лица чачван и страдающими глазами смотрела на врача.
Мария Ивановна положила ей на лоб руку, погладила по волосам и ласково сказала:
— Всё будет хорошо, потерпи немного.
Видимо, тряска на арбе и волнение сделали своё дело, роды начались часа через три. Мария Ивановна, надев широкий белый передник и повязав голову косынкой, хлопотала около роженицы. Она сумела сделать нужный поворот, ребёнок вышел головкой, но был синим и безмолвным. Очевидно, старания повитух, их "массаж" привели новорождённого в состояние, подобное смерти. Заметив на шее ребёнка петлю пуповины, она размотала её и распорядилась:
— Горячей воды!
Сиделка бросилась выполнять распоряжение.
— Фатима, займитесь матерью, дайте ей рюмку портвейна. Я постараюсь вернуть к жизни ребёнка. Чудесный мальчишка!
В течение часа Мария Ивановна настойчиво боролась за жизнь этого крошки. Наконец она заметила признаки жизни и удвоила свои старания. И вот слабый писк прозвучал в комнате. Услышав его, Малахат счастливо улыбнулась. Передав ребёнка на попечение Фатимы, врач подошла к матери. Та взяла обеими руками крупную, ещё влажную от воды руку и прильнула к ней губами.
— Марьванна… джан… Рахмат! [11]
Хасият, сидевшая на полу возле кровати, подтянулась ближе, со слезами обняла колени женщины, спасшей ей дочь и внука.
— Усни, Малахат, а потом покормишь ребёнка, — сказала Шишова, забыв, что узбечки её не могут понять.
Подошедшая Фатима перевела слова врача и показала женщинам малютку.
Мария Ивановна внезапно почувствовала страшную усталость. Проводя рукой по волосам роженицы, повторила:
— Спи, спи, кызым [12] ,— и вышла на крыльцо. День был жаркий, небо синее, деревья в полуденной дремоте поникли листьями. Мария Ивановна глубоко вздохнула. Как хорошо! Спасены две жизни. Ведь там, в ичкари, погибли бы и мать, и дитя.
11
Рахмат — спасибо.
12
Кызым — дочка.
Вечером на заседании Медицинского общества Мария Ивановна горячо выступала.
— Мало внимания уделяет Городская управа медицинской помощи женщинам-узбечкам. До сего времени у нас теснота и нехватки. Привезут роженицу, а положить её после родов некуда. В общее отделение нельзя: можно занести инфекцию. Вот и сегодня. Молоденькая, первые роды, трудные. Пришлось положить в кабинете.
— Позвольте, как это занимать кабинет больными? Это не порядок, — возмущался престарелый городской врач Баторов.