Гниль
Шрифт:
Можно — ответил он сам себе. Более того, он уже сошел. Гнилец на третьей стадии. Такие не могут быть нормальными ни в каком смысле.
Еще он ощущал голод. Это чувство было новым, незнакомым. Уже много дней он ничего не ел — тело не ощущало потребности в человеческой пище. Гниль ваяла свое новое произведение, используя накопленные Мааном запасы жизненных сил. Которые, видимо, теперь подошли к концу. Последнее превращение, забравшее у него дыхательную систему, должно быть потребовало слишком многого. Голод сосал его изнутри, уже показывая мелкие, но острые зубы. Маан предчувствовал, что вскоре это ощущение станет очень неприятным, если вообще выносимым. Кажется, Гниль решила сложить с себя обязанности обеспечивать его. Это означает медленную, еще более неприятную смерть от голода. Лучше уж удушье — оно милосерднее. Маан помнил проникнутое
Скорее всего, от ран он не умрет. Хоть они и приносили ему невыразимые страдания, особенно засевшая в позвоночнике пуля, ощущавшаяся гигантской, разрывающей тело пополам, опухолью, если они не убили его за столько времени, значит, он сможет жить с ними. Покалеченный, лишившийся одной ноги, огромный человекоподобный слизняк. Сохраняющий пока подобие человеческого рассудка.
«Я не человек, — подумал Маан в который раз, — Но причудливый безумный сплав человека с животным. Интересно, сколько это продлится. А теперь мне надо решить, что делать, раз уж смерть несколько затянулась».
Вариантов было немного. Он мог оставаться на прежнем месте, в своем каменном логове. Здесь его не найдут — никто, кроме смерти, уж она-то отыщет дорогу. Но это будет еще не скоро. Он мог попробовать вернуться обратно, ко входу в тот мир, который недавно сам покинул, мир ослепляющего света, незнакомых лиц и напрасных слов. Там его никто не ждал, но прочесывающие коллектор ребята из Контроля наверняка не откажутся добить его, особенно если он внезапно набросится на кого-нибудь из темноты. Мысль была пустая, Маан обдумал ее только чтобы отвлечься. Даже если бы он решил доставить Мунну такую радость, на то, чтоб вернуться обратно, могут потребоваться месяцы. Он даже приблизительно не знал, в каком направлении двигался и какое расстояние преодолел. Нет, возвращение не было для него ни выходом, ни даже гипотетической возможностью прекратить мучения.
Оставался один вариант, который Маан понял с самого начала. Может быть, его выбрало его тело, а разум лишь создал видимость вариативности. Без разницы. Двигаться вперед — вот, что у него осталось. Вслепую, не зная цели, не зная окружающего, не зная себя. Движение без конца, упрямое движение старого слизняка, двигающегося в последний путь.
И Маан начал двигаться.
Сперва было очень тяжело. Боль била, оглушала, сладострастно рвала на части, выбирая самые вкусные куски. Большое тяжелое тело скрежетало по полу. Маан вытягивал руки насколько мог, цеплялся запястьями за выемки в камне и ржавые кольца арматуры, выделяющиеся из бетона, подтягивался, подвывая от боли, потом некоторое время лежал, отдыхая, ожидая, когда боль хоть немного схлынет, и снова двигался. Цепляться пальцами он уже не мог — кулаки срослись, и пальцы прижались друг к другу намертво. Он даже пытался распрямить их зубами, но добился лишь только, что выломал два зуба. Спорить с Гнилью было бесполезно.
Ему показалось, что за то время, что он лежал без чувств, его тело увеличилось в размерах. Проверить этого он не мог, но усилия, необходимые для того чтобы ползти, говорили ему о том, что он весит больше, чем прежде, когда был человеком. Сто килограмм? Двести? У него не было способа определить это. Была только цель — двигаться, пока это возможно. И Маан двигался, предпочитая не отягощать себя мыслями.
Чувство времени давно отказало ему, да и не могло оно работать здесь, в мире вечной темноты и льющейся воды. Здесь не существовало времени. Маан стал считать про себя. Один, два, три… Вытянуть руки. Подтянуть тело. Переждать вспышку боли. Семь, восемь, девять… Вытянуть. Подтянуть. Переждать. Двенадцать, тринадцать, четырнадцать… Он считал до сорока или пятидесяти, после этого цифры начинали путаться, прыгать, вытеснять друг друга. Он начинал забывать их порядок, и окончательно сбивался. Тогда он останавливался, переворачивался на спину, которая, кажется, разрослась и стала похожа на панцирь с выдающимся хребтом, и лежал, глядя в пустоту над собой. Иногда он слышал ток воды, бегущей где-то неподалеку по стальным венам. Иногда — ритмичную работу каких-то пыхтящих, деловито перестукивающих, механизмов — точно какой-то подземный оркестр исполнял бесконечную, лишенную созвучия, мелодию, тягучую и убаюкивающую. Иногда ему казалось, что он слышит доносящиеся с поверхности звуки, и в такие моменты
Маан по-прежнему не знал направления, в котором двигается. Руки, ощупывавшие путь, встречали то пороги, то желоба, то остатки каких-то полурассыпавшихся бетонных ферм. Трижды он встречал преграждавшую путь решетку из стальных прутьев. Дважды разгибал ее, в третий предпочел обойти. Сперва ему казалось, что он двигается по подобию вырубленного в камне коридора. Он помнил такие по прошлой жизни. С невысокими, давящими потолками, по которым змеятся неприятные на вид толстые, кажущиеся скользкими, резиновые кабели. С подслеповатыми лампами, моргающими из темноты. Рождающие скупое, скребущееся по стенам, эхо. Потом он понял, ощупывая непослушными руками вокруг себя, что устройство здешнего подземного царства куда сложнее. Ему постоянно попадались развилки, перекрестки, узкие лазы, в которые он даже не мог протиснуться, гудящие коробки с какой-то аппаратурой, которые Маан осторожно огибал. Объем этого лабиринта был вне всякого сомнения огромен, настоящий подземный мир, и Маан опять с уважением подумал о тех людях, которые создавали его на заре Большой Колонизации. Таких, как его отец и сотни тысяч других. Маленькие работящие насекомые, они выгрызались в недра этой проклятой планеты, жрали протеиновую похлебку и умирали, истощенные и забытые всеми еще до смерти, к сорока годам. Это же ожидало и их детей.
Наверно, он двигался так несколько дней, изучая незнакомую ему территорию. Лишенный работы разум перемалывал раз за разом старые мысли. Иногда Маан спал. Это сложно было назвать настоящим сном, но иного обозначения у него не было. Он просто впадал во временное оцепенение, бесцветное и холодное, как сон рыбы. И, выныривая из него, не сразу вспоминая, кто он и что делает здесь, продолжал свое бесконечное движение. Голод делался все более невыносимым. Иногда ему приходилось останавливаться и выжидать — тело слабело настолько, что теряло способность двигаться. От голода у него начинал мутиться рассудок. Он мог забыть, что делал только что или куда двигался. Он мог забыть свое имя, точнее, имя, принадлежавшее когда-то одному знакомому ему человеку. Это не могло продолжаться долго.
Но ему повезло. Там, где не могла помочь даже всесильная Гниль, помогла слепая судьба. Пережидая очередной приступ слабости — они участились настолько, что в промежутках между ними он едва ли преодолевал более двадцати метров — он вдруг услышал где-то рядом царапающие звуки. Небольшие когти, скользящие по камню. Маан обмер. Он не видел источника шума, но чутье Гнильца, его собственное чутье, подсказало ему — рядом с ним есть что-то живое, дышащее, с теплой кровью. От неожиданности он едва не вскрикнул, но вовремя успел подчинить себе контроль над глупым телом. Эта жизнь, копошившаяся где-то неподалеку от него, означала нечто большее.
Он замер, затаился, сам стал камнем. Существо было небольшое, куда меньше него, оно замерло где-то совсем рядом, видимо привлеченное необычным запахом его тела. Может быть, оно спешило полакомиться свежей падалью. Если так, Маан собирался его неприятно удивить.
Тело Гнильца, которое он до этого полагал лишь бесполезным обрубком, который надо тащить, как мертвый груз, внутренне затрепетало, обратилось в одну гудящую от напряжения антенну, в сжатую пружину, ожидающую только сигнала чтобы распрямиться, высвобождая сокрытую энергию. Пусть оно было сейчас слабо, но инстинкт настоящего охотника горел в нем неугасимой искрой, древний и могущественный.
Маан перестал отличать себя от тела, его разум влился в него без остатка, перестав разделять ту часть, что когда-то была человеком, от прочих. Не было Маана-человека и не было Маана-Гнильца, было одно-единственное существо, замершее в полной готовности.
Это произошло почти мгновенно. Неизвестное существо метнулось вдоль стены, но Маан как будто видел его — перед глазами возникла молочно-белая тень, скользящая подобно комете, вытянутая как капля. Там, где она касалась пола, камень под ней сам начинал едва заметно светиться. Это было похоже на причудливую белую искру, прочерчивающую извилистый неровный путь и оставляющую быстро тающий след.