Гниль
Шрифт:
«И эта боль теперь — тоже я, — подумал он, — Ведь она станет частью меня до конца моих дней».
Лучше бы ему оторвало ногу!
Он учился жить с болью, и иногда ему даже казалось, что у него получается. Иногда боль уходила, но всегда возвращалась, иногда принося еще большие страдания. Хуже всего ему бывало по утрам — как будто всю ночь напролет боль готовилась нанести удар — и наносила его, стоило ему лишь открыть глаза. Иногда Маану казалось, что на плечах у него вместо головы — древесный обрубок, полный трухлявой древесины и вонючей смолы. На то чтобы встать у него уходило много времени, тело отказывалось слушаться, и ничего поделать с ним Маан не мог. Приступы слабости настигали его неожиданно, на протяжении всего дня. Бывало,
Маан не привык ощущать себя настолько беспомощным. Когда Кло и Бесс были дома, он старался не подавать виду, даже шутил, но стоило им уйти, оставив его в одиночестве, как пытка продолжалась. Он, привыкший ощущать собственное тело если не неуязвимым, то надежным, прочным и основательным, был вынужден теперь лишь терпеть его, как терпят старую мебель, которую по каким-то причинам нельзя выбросить.
Он стал замечать за собой то, чего раньше не было — несвойственную ему медлительность, мысленную заторможенность. Ему было сложно сосредоточиться на чем-то, мысли точно лишились привычных форм, стали жидкими, скользкими, стелющимися где-то по затянутому тенью дну сознания. Он стал рассеян. Он мог забыть, где оставил какую-то вещь и память отказывалась ему помогать. Иногда он забывал имена сослуживцев или важные даты. Эти новые симптомы пугали его сильнее неутихающей головной боли. Если твое тело изувечено — это плохо, но с этим можно жить, если же изувечен разум, проще, действительно, раздобыть пистолет и… Иногда он жалел, что отдал свой табельный пистолет Мунну. Хотя и спрашивал себя — а решился бы? И сам не знал ответа.
Через три дня Маан снова был в госпитале, на плановом медицинском осмотре. Уже знакомый ему врач, щуря внимательные темные глаза, задавал вопросы, а Маан отвечал на них, таким же равнодушным тоном, как и тот, которым они задавались.
— Бессонница? Приступы удушья?
— Не замечал.
— Кровяные выделения из носа?
— Нет.
— Приступы паники?
— Нет.
— А что беспокоит в первую очередь?
— Головные боли. Постоянная мигрень. Почти не отпускает, — врач казался ему мутным, расплывшимся, бесформенным.
— Я предупреждал вас об этом симптоме. К сожалению, этого следовало ожидать после… полученных вами травм. В вашем возрасте…
— Если я услышу еще хоть слово про мой возраст, я сломаю вам шею своей здоровой рукой!
Врач машинально потер кадык, но, кажется, не испугался. На Маана он смотрел с явной усталостью, как на скучный и не представляющий никакого интереса предмет.
— Что вы хотите, господин Маан? — терпеливо спросил он.
— Дайте мне каких-нибудь проклятых таблеток. А то я свихнусь от этой боли. У вас же есть обезболивающие? Выпишите их, сколько надо. Пока у меня череп на части не рассыпался…
— Извините, но я не могу этого сделать.
— Почему?
— Любые препараты такого рода пагубно воздействуют на мозг, ваш же нуждается в длительном покое, без искусственных…
— Вы можете просто убрать эти головные боли?
— Это должен сделать ваш организм, господин Маан, и я не знаю, сколько времени потребуется ему для этого.
— Это опять из-за возраста, да?
— Можно сказать и так, — уклончиво ответил врач, глядя на него прежним равнодушным взглядом, — Сказать по правде, будь вы лет на пять моложе, я бы еще рискнул применить что-то медикаментозное, теперь же… Я не имею права рисковать. Даже самое проверенное средство может вызвать у вас анафилактический шок или неконтролируемую кому. Вы уверены, что желаете этого?
— Еще два дня — и начну!
— Повреждения мозга — опасная штука, после этого не выздоравливают на пятый день, как от простуды. И я предупреждал вас.
— И что я должен делать? Терпеть?
— Это
Маан вышел, трясущийся от злости, хлопнув дверью.
И все продолжилось. За болью пришла и бессонница — теперь Маан большую часть ночи лежал в кровати, уставившись в потолок, а сон крутился где-то рядом, но не мог проникнуть в скованную болью голову. Простыни казались невыносимо горячими, а спальня тесной и душной, как гроб, но он не мог даже сменить позы, от каждого неосторожного движения просыпалась боль в руке, которая неохотно успокаивалась. Кло кажется понимала, что с ним, но ни о чем не спрашивала. Маан видел в ее взгляде тревогу, и понимал ее причину — сейчас он сам выглядел, должно быть, лишь тенью обычного Маана. Бесс старалась помочь ему, наивно, по-детски, ее пугало появившиеся в нем равнодушие и молчаливость. Иногда он был строг с ней, иногда даже несдержан, но таким он не был никогда, и она это помнила.
— Мне просто надо хорошенько отдохнуть, — говорил он чтоб подбодрить их, — Только и всего.
Они тоже делали вид, что все как обычно, и Маан, хоть и ощущал эту фальш, налипавшую на слова и поступки, был за нее благодарен. Это помогало поддерживать иллюзию прежней жизни, рассыпающуюся на глазах.
Он сам знал, что жизнь уже никогда не будет прежней, а он сам никогда не станет прежним Джатом Мааном, одним из лучших инспекторов Контроля. Он так и останется дряхлой развалиной, рассыпающейся под влиянием неумолимого времени. Как некачественная мумия, выставленная в музее, он будет выгнивать частями, превращаясь в зловонный обычный труп, завернутый в желтоватые бинты.
Наверно, сперва он утратит способность ходить. Любое передвижение и так давалось ему ценой значительных усилий и оплачивалось жестокими болями, настанет день, когда он и вовсе не сможет сделать и шага. Просто откажут, окончательно сделавшись чужими, ноги, а мозг не сможет удерживать старое тело в вертикальном положении. Наверно, ему выдадут коляску вроде тех, на которых передвигаются безногие в госпиталях. Кло или Бесс смогут его катить из комнаты в комнату. И он окончательно превратится в предмет мебели. Громоздкий, ненужный, старый, но настолько укоренившийся в доме, что невозможно выбросить. Как какой-нибудь древний трухлявый шкаф. Зато его можно будет перевозить с места на место.
А дальше? Слепота? Или просто медленное схождение с ума, страшное и неумолимое? Он перестанет узнавать жену и дочь, забудет собственное имя, и в конце концов сделается лишь внешним подобием человеческого организма, внутри став равнодушным и лишенным мыслей растением. Сможет ли он сам заметить наступление подобного? Или его затуманенный разум сможет ловить лишь отражение страха в глазах тех, кого он когда-то любил — ловить, даже не понимая их смысл?
Подобные мысли были невыносимы, но прогнать их он не мог. Целыми днями он просиживал в неподвижности перед теле, смотря какие-то передачи и постановки, и почти не улавливая содержания и смысла. Это помогало забыть о боли, пусть и ненадолго. Аппетит пропал окончательно, он мог не есть целый день и даже не испытывать голода. Кло это беспокоило, но Маан лишь махал рукой: «Зато наконец похудею!».
Через шесть дней он позвонил Мунну. Служба не раз помогала Маану отвлечься, забыть о досадных неприятностях, сосредоточившись на знакомой работе, он рассчитывал на подобное и в этот раз. Просто отвлечься, снова почувствовать себя нужным, на своем месте… Он не был уверен в том, что может полноценно работать, приступы головной боли, во время которых он был способен лишь сжаться в комок, зажмурив глаза, и ритмично дышать, являлись с прежней частотой. Конечно, ребята из отдела это заметят, но к черту их — сейчас лишь бы занять себя, лишь бы вынырнуть из этого муторного затягивающего водоворота, где лишь боль, тошнота и одиночество выкинутого на берег обломка кораблекрушения.