Гномики в табачном дыму
Шрифт:
— Мы вас, разумеется, не подстегиваем, спешка не всегда бывает эффективной, однако есть вышестоящая инстанция, весьма заинтересованная… — Директор просмотрел проект.
— Мы стараемся.
— Мы тоже, — прервал меня Игорь. — В воскресенье начнем эксперимент.
— Сколько понадобится времени?
— Все от них зависит, — Игорь кивнул на трио блондинов.
— На этот раз в десять дней не уложимся. Будь у нас вычислительная машина…
— В таком случае, разрешите мне завтра же ехать назад, — сказал я директору.
— Если считаешь
— О результатах сообщим радиограммой, — утешил меня третий блондин.
— Игорь просил вчера разрешить вам работать и по выходным. — Директор оглядел блондинов.
— Игорь знает, что делает. Мы сами предложили ему, — ответили блондины хором.
— Кажется, все. Обо всем доложу Александрову.
— Ладит он с Пельменевым?
— Очень даже!
— Привет им от меня. — Директор поднялся. — В гостинице все нормально?
— Да. Идеальная тишина, покой, строжайший порядок, — сказал я выразительно.
— Первую же ночь вы провели в другом месте. А это уже не порядок. Вы не развлекаться приехали. Я просил бы не забывать о дисциплине, о правилах внутреннего распорядка института.
— Поразительная бдительность и оперативность некоторых наших сотрудников просто потрясает! — ухмыльнулся я.
— Сколько вы не были в городе?
— Пять месяцев и два дня, — сообщил я точно.
— Хорошо, этой ночи касаться больше не буду, поскольку знаю, где изволили провести ее.
— Бедная хозяйка дома! Подверглась допросу!
— Простите, мне пора ехать.
— До свиданья, дядя Гриша!
Директор рассмеялся, собрал со стола бумаги, сунул в портфель, взял что-то из сейфа, вложил туда же и кивнул нам, прощаясь.
— Позвоните перед отъездом, Гурам.
— Лететь собираюсь.
— Позвоните перед вылетом.
— Хорошо.
Он вышел, и Озеров плюхнулся в директорское кресло.
— Все ясно. Туго нам придется — сократят сроки, потребуют бешеных темпов.
— Зря, что ли, отпустили неограниченные средства? — заметил первый блондин.
— Обычный способ ускорить решение вопроса — там, — второй блондин указал пальцем вверх.
— А может, постараемся за десять дней? — предложил третий блондин.
— Думаешь, Гурам останется, если его обнадежить? — вспылил первый.
— Дураку ясно, что за десять дней не провести такого эксперимента.
— Если дни и ночи работать… — третий выделил слово «ночи».
— Спасибо, ребята, но я не заставляю вас убиваться.
— Ладно, пора за дело. — Игорь посмотрел на первого блондина.
— Я уже сделал необходимые распоряжения. Руду готовят.
— Пойду проверю температуру, — сказал второй.
— Я буду в аппаратной. — Первый блондин нехотя поднялся.
— А я — в гостинице. Соскучитесь — звоните. — Я тоже встал и пошел к двери.
Ребята озадаченно умолкли.
В приемной что-то сказала мне Инка-секретарша. Я машинально согласился. У подъезда стоял «Москвич». Я сел, назвал шоферу адрес институтской гостиницы и откинулся на сиденье.
Начинается! Третий месяц происходит со мной такое! Главное теперь — опередить и одолеть! Справлялся ведь несколько раз! Держаться, держаться до последнего! Может, сумею раз и навсегда побороть? Вот и твержу себе: я сам, я сам одолею…
…Окно в троллейбусе заиндевело. Надо дохнуть на стекло, и в оттаявшем кружочке видно, по какой улице мчится троллейбус. Но крохотный прозрачный кружочек быстро затягивается льдистой пленкой, и опять исчезают улицы, деревья, люди. Я снова и снова дышу на стекло, но легкие не выдыхают больше тепла. Дую яростно, исступленно. Тщетно. Троллейбус мчится стремительно. У меня подламываются ноги, не чувствую их. Троллейбус пустеет, а я повисаю в воздухе в мучительной невесомости. «Почему не объявляют остановок? Объявляйте остановки!» — кричит кто-то. «Микрофон испорчен!» — объясняет водитель, и троллейбус неудержимо несется дальше…
— Приехали!
— Спасибо.
Вход в гостиницу.
— Ваш пропуск?
— Пожалуйста.
Вот и комната № 206. Кровать…
Глухая, все поглотившая тишина. Обугленный лес. Ни одной веточки — голые черные стволы. И спекшаяся почва. Пестрый от разноцветья мшистый таежный ковер лишился цвета и отвердел. В черную землю вбиты длинные черные палки. Ни конца ни края черной тайге. Тишина немыслимая, оглушают даже шаги. Слепяще полыхает на синем небе желтый круг солнца, но обгорелые деревья не бросают тени. И разве обозначатся тени на обугленной почве? Бежишь, и не бежит за тобой твоя тень. Устали глаза, не в силах больше глядеть на мертвый мир! Станешь, вскинешь взгляд на солнце. После угольной черноты раскаленный диск, вбитый в синий простор, выжигает глаза. Невольно жмуришься, и блекнет синь неба, а солнце становится белым-пребелым. Глаза наполняются слезами. И снова черная земля кругом, черные стволы-исполины, и ты — один среди них, одинокий, лишенный даже тени своей. Раскинув широченные крылья, надвигается огромный ворон, опускается все ниже, налетает на зернышко, сиротливо белеющее в почве, и, сглотнув, взмывает ввысь, хлопая крыльями. И нет конца черному подъему. Я должен оглядеться с вершины горы, может, найду дорогу, выберусь…
Все ты, солнце! Ты виновато, солнце! Тебя считают животворным, мирным, безобидным, а ты… Что ты сделало с этим лесом?! Зачем выжгло, испепелило?! Обуглило нежные березы, задушило в багряных плащах мохнатые ели и ликуешь? Насытило свое желтое око траурным зрелищем? Тебе-то что, плывешь себе по синему морю, а я задыхаюсь, задыхаюсь в этом черном лесу, в этом черном море, не могу выбраться! Не знаю, в какую сторону податься. Компас не работает. Надо оглядеть окрестности, осмотреться с вершины горы. Тогда выберусь, обязательно выберусь! Но и за горой — обугленная земля, обугленные ели. А за мной все тянутся вороны, терпеливые, уверенные в добыче. Я в черной яме! Задыхаюсь! Радуйся, солнце! Насытило свое алчное око, жгучее, испепеляющее солнце?