Год 1941, Священная война
Шрифт:
– Отношение к Российской империи в двадцатом веке у меня такое же, как и во все предыдущие времена, – сказал я. – В мире русско-японской войны после сокрушительных побед русского оружия император Николай подал в отставку, и на трон взошел его младший брат Михаил. Кстати, два других Михаила Александровича из вашего восемнадцатого и из четырнадцатого годов между собой прекрасно ладят, а со своим самым первым коронованным воплощением встречаться не хотят – мол, экое он чудовище: разгневавшись за непонятливость, боярам морды бьет и за власы таскает собственной рукой.
– Сергей Сергеевич прав, – сказал молчавший до сей поры Михаил Александрович, – при виде такой решимость вздеть Россию под уздцы и вознести на невиданную высоту – и завидно,
И как раз в этот момент вдали заметались фары «хозяйки» из танкового полка, то есть грузовика Газ-66, предназначенного на учениях развозить в удаленные подразделения обед. При виде этой простенькой, в общем-то, машины господа полковники чуть не сронили челюсть. По сравнению с изделиями современного им автопрома (в основном французского) она выглядела как эталон мощи и совершенства.
Развернувшись, «шишига» сдала задом и остановилась, а затем наряд бойцовых остроухих сгрузил на землю фляги-термосы с едой на пятьсот человек, ящики с мисками, кружками, ложками и поварешками.
– Вот, – сказал я, – с сего момента вы у нас на довольствии, и это для вашего подразделения первый то ли поздний ужин, то ли ранний завтрак. Раздадите его людям, как только они придут в себя. А дальше приемы пищи будут идти по распорядку три раза в день. И еще – прошу пока не покидать этого места. Завтра Михаил Александрович, помимо того, что прочтет вам курс политграмоты на сто лет вперед, объяснит правила поведения подразделения, находящегося в карантине.
– В карантине? – переспросил Дроздовский. – Но среди моих людей нет больных заразными болезнями.
– Это не инфекционный карантин, – с мрачным видом произнес я. – Выйти из него смогут лишь истинные Защитники Отечества, которые в течение двух-трех дней непременно почувствуют непреодолимое желание принести мне страшную встречную клятву верности и вступить в ряды нашего Воинского Единства. Тогда я скажу им: «Я – это вы, а вы – это я, вместе мы сила, а по отдельности мы ничто, и я убью любого, кто скажет, что вы не равны мне, а я не равен вам», и эти слова будут засвидетельствованы в Небесной канцелярии. У нас не предают, не злословят и не бьют в спину, все мы один за всех и все за одного. Со всеми прочими, для кого такая клятва неприемлема, мы будем разбираться отдельно. Но думаю, что их будут единицы, потому что вы, Михаил Гордеевич, тщательно подбирали людей в свой отряд.
– Теперь все понятно, господин Серегин, – криво усмехнулся Дроздовский. – Моего обычного согласия подчиниться вам оказалось недостаточно, теперь еще необходимо непреодолимое желание принести вам какую-то встречную страшную клятву…
– Не барагозь, Миша! – резко сказал Дроздовский-младший. – Тут все до единого, кто держит в руках оружие, принесли Сергею Сергеевичу такую встречную клятву – и я, и Михаил Александрович, и византийский стратег Велизарий, и герои Бородинской битвы: Багратион, Неверовский, братья Тучковы и многие прочие, что после излечения в местном госпитале решили, что их место среди тех, кто будет защищать Россию в иных мирах и временах. Неужто ты считаешь себя лучше таких людей?
Из Дроздовского-старшего будто выпустили воздух. Некоторое время он смотрел на нас непонимающим взглядом, а потом махнул рукой и сказал:
– Ладно, если тут такие правила для всех, то пусть будет так! Посмотрим, придет оно ко мне, это желание или нет.
– Придет, куда ты денешься, – сказало его альтер-эго из четырнадцатого года. – Ко мне оно пришло, когда еще не закончился курс излечения после ранения в руку, и встречную клятву я приносил в госпитальном халате и тапочках на босу ногу, ибо терпеть уже не было сил. И тебя тоже не минет чаша сия, ибо ты – это я, а потому все черты характера, достоинства и недостатки у нас с тобой одни на двоих. А сейчас и в самом деле пора заканчивать этот разговор, не зря же говорят, что утро вечера мудренее.
3 июля 1941 года, 9:05 мск, Минск, здание бывшего штаба Западного Особого Военного Округа, а ныне место дислокации штаба группы армий «Центр», кабинет командующего.
Захватив Минск, немцы, недолго думая, разместили свои учреждения в тех же зданиях, где располагались их советские аналоги. Гестапо (точнее ГФП) осело в здании управления НКВД, военная комендатура – в бывшем горисполкоме, а штаб группы армий «Центр» с комфортом разместился в здании штаба военного округа. Кабинет командующего генерал-фельдмаршалу Федору фон Боку чрезвычайно понравился. Роскошная, солидная, и даже помпезная, обстановка располагала к неторопливым стратегическим размышлениям и упоению мощью победоносного вермахта: большевики без оглядки бегут на восток или десятками тысяч сдаются в плен, а прославленные германские войска неудержимо продвигаются вперед. Правда, темпы наступления пока уступают тому, что было предусмотрено планом «Барбаросса», но у командующего группой армий «Центр» есть надежда, что после капитуляции окруженных западнее Минска разрозненных и дезориентированных советских частей все пойдет как по маслу. Правда, накануне на прежде ясном горизонте появились отдельные черные тучки.
Сначала, еще утром, две панцердивизии (семнадцатая из панцергруппы Гудериана и двенадцатая из панцергруппы Гота) несмотря на приказы штаба группы армий «Центр», вдруг снялись с позиций вокруг окруженных советских войск и начали передислокацию для выполнения последующих задач по плану «Барбаросса». Генерал-фельдмаршал фон Бок заподозрил в этих действиях фронду зазнавшихся выскочек-танкистов, и это его очень разозлило. К тому же командующий четвертой армией генерал-фельдмаршал фон Клюге нажаловался своему начальнику, что панцерманы из семнадцатой дивизии оставили свои позиции без предупреждения, из-за чего через образовавшуюся дыру из кольца окружения в направлении южнее магистрали Брест-Минск сумела просочиться довольно большая группа большевистских войск. Это тот самый фон Клюге, по кличке «Умная Лошадь», который двадцать девятого июня, на восьмой день войны, издал приказ расстреливать на месте не только евреев и комиссаров, но и женщин в военной форме, потому что их служба в армии «нарушает естественные гендерные роли». Даже сам фон Бок обалдел от такой инициативы своего подчиненного-маньяка и отменил его приказ, приказав женщин в военной форме брать в плен.
Потом, около трех часов пополудни (по берлинскому времени) пришло сообщение из-под Борисова, где восемнадцатая панцердивизия вела отчаянные бои за расширение плацдарма на восточном берегу реки Березины. У всех остальных подвижных соединений в полосе группы армий «Центр» наступление развивалось как по маслу, и только генерал-майор Вальтер Неринг имел несчастье нарваться на боеготовую и желающую драться группировку большевиков. Но это донесение, доставленное полоумным мотоциклистом, не было известием об очередной победе, одержанной германскими войсками – скорее, наоборот. Какой-то майор Карл Хазе (пузатая мелочь, с высоты поста командующего группы армий неразличимая без микроскопа) доносил, что восемнадцатая панцердивизия погибла, подвергшись удару множества большевистских боевых летательных аппаратов неизвестной конструкции. Заподозрив в этом сообщении еще одну злую шутку, генерал-фельдмаршал фон Бок распорядился арестовать курьера и приказал вызвать генерал-майора Вальтера Неринга по радио, чтобы уточнить обстановку. Но штаб восемнадцатой панцердивизии не отзывался, как ни старались немецкие радисты в Минске.