Год Черной Лошади
Шрифт:
— Это… ты? — спрашивает после паузы, потрясенно меня разглядывая.
Гордо выпячиваю грудь:
— Это я. Единственная и неповторимая.
Сидим в самолете. Смотрим в разные стороны. А вокруг взгляды, взгляды, удивленные, вопросительные и злорадные. Карамельно улыбается стюардесса…
Дымко заказывает коньяк. Впервые за все наше знакомство я вижу, как он пьет алкоголь.
Я беру апельсиновый сок.
Самолет заходит на посадку.
— Всему хорошему рано или поздно наступает… конец, — говорю я, лукаво
Публика в студии смеется. Она знает.
— Это может быть скука, рутина, ползучий быт, — продолжаю я. — Но нередко это некая черная тайна, вдруг выплывшая на свет…
За моей спиной со скрипом раскрывается дверца бутафорского шкафа, оттуда вываливается натуральный скелет. Зрители смеются.
— …Сегодня у нас в студии люди, лучше других знающие, что такое скелет в шкафу и чем опасны раскрытые тайны! — провозглашаю я. — Встречайте!
И под бравурную музыку мои хомячки занимают почетные места на квадратном, стилизованном под ринг подиуме.
Блондинка лет тридцати, полненькая, волоокая, рассказывает о любовнице своего мужа, и как она нашла в собственной ванной женский бритвенный станок, и демонстрирует улику публике.
Неожиданно из-за ширмы появляется любовница. Гневно опровергает версию жены: ее ноги не нуждаются в бритье! Раз в месяц она посещает косметический салон и делает полную депиляцию!
Муж смущенно улыбается.
После свары следует конкурс, приз победителю — два билета в Ниццу. Участницы — жена и любовница — должны на скорость побрить бутафорские ноги, специально для этой цели изготовленные из пластика и синтетической ворсистой ткани…
Выключаю монитор.
Он не выключается. В пульте села батарейка. Я жму и жму на кнопку; на экране мыло, пена, смех зала, поездку в Ниццу выигрывает любовница и зовет с собой мужа, муж колеблется, жена в истерике…
Поднимаюсь и просто выдергиваю из стены шнур.
Стук в дверь. Криэйтор Дима.
— Уйди.
— Леночка… Пару слов всего… Во-первых, шеф балдеет от последней программы. Во-вторых, тут намечается еще один партнер, немец, очень перспективный… В-третьих… Ты же меня подставила! Я тридцать баксов продул в тотализатор. Ты же обещала предупредить, когда вы с Дымко разосретесь!
Подумав, вытаскиваю из сумки три зеленых бумажки. Кладу перед ним на стол.
Елена
Лежу на диване. Смотрю в потолок.
«Никого со мною нет. На стене висит портрет. По слепым глазам старухи Ходят мухи, мухи, мухи. Хорошо ли, говорю, Под стеклом в твоем раю? По щеке сползает муха, Отвечает мне старуха: А тебе в твоем дому Хорошо ли одному?»Окна цветные. В комнате холод и полумрак, как в заколоченной церкви.
Лена
Просматриваю
Мелкий терракт на Ближнем Востоке.
Катастрофа пассажирского самолета.
Премьера нового мюзикла.
Дымко убыл в Австралию праздновать победу и купаться в коралловых рифах.
Скатертью дорога.
Пробка на много километров. Сигналы и бензиновая вонь. Ни вправо, ни влево. Серые лица за мутными стеклами. Ругань. По радио реклама гигиенических прокладок.
Бросаю машину. Спускаюсь в метро.
Здесь тоже толпы, но здесь они, по крайней мере, двигаются.
Останавливаюсь в самом начале перрона, перед тоннелем, возле огромного зеркала. Подходит поезд; вижу, что в вагон мне на этот раз не сесть.
Кабина машиниста оказывается прямо передо мной. Средних лет мужичок в форменном мундирчике улыбается и машет мне рукой.
Поначалу не понимаю, чего он хочет. Вижу приоткрытую дверь в кабину; решаюсь.
— Здравствуйте, — он, оказывается, меня узнал. — Я и не думал, что вы ездите в метро…
Усаживает меня на откидное сидение и прикрывает старым пальто — чтобы не заметно было с перрона.
Оглядываюсь. Теснота, рычаги и лампочки, за ветровым стеклом тоннель в желтом свете прожекторов.
Осторожно, двери закрываются.
Впервые в жизни еду в кабине поезда метро. И, наверное, в последний.
Тоннель влажный и какой-то темно-рыжий. Справа и слева возникают время от времени черные боковые ходы; следующая станция возникает сперва светлым пятном, потом цветной гирляндой, как новогодняя елка. Двери открываются; двери закрываются. Какая у вас интересная работа, льщу я машинисту. Это только в первый раз интересная, говорит он искренне. И я думаю: что за судьба по восемь часов в день смотреть на мелькание шпал в рыжем и волглом тоннеле…
Разве он не имеет права отдохнуть в субботу вечером у телевизора? Посочувствовать, посмеяться, расслабиться, наблюдая за чужой жизнью?
И какое я имею право презирать его за эту маленькую слабость?
Я жду, когда появится новая станция, но ее нет и нет. Поезд стучит все быстрее.
Вопросительно смотрю на машиниста:
— Какой длинный перегон…
Он оглядывается на меня и вдруг начинает хохотать.
Он смеется, довольный собой. А поезд летит и летит, и впереди тоннель, только тоннель, и желтый круг трех прожекторов тускнеет с каждой секундой, мы летим в абсолютную темноту…
Застонав, просыпаюсь.
— …Бросить раскрученный проект вот сейчас, на пике?! Ты что, сдурела?
Сижу на краешке шефового стола. Курю. Стряхиваю пепел на пол.
— У меня новая идея, говорю небрежно. — Реалшоу в женской тюрьме. С натурными съемками в лагерях и колониях.
Он смотрит на меня, как детка на фокусника. Медленно закрывает рот.
Елена
На углу ветер носит обертки, обрывки, ненужные теперь лоскутки из чьей-то жизни.
Кладу монету в протянутую ладонь маленькой озябшей старухи.
Старуха поднимает на меня глаза за толстенными стеклами древних очков — они кажутся круглыми, как две планеты.