Год две тысячи четыреста сороковой
Шрифт:
Назавтра было объявлено представление трагедии «Кромвель, или Смерть Карла Первого», [113] {123} и все присутствовавшие выразили чрезвычайную радость по поводу этого объявления. Мне сказали, что пиеса эта — настоящий шедевр, что никогда еще судьбы королей и народов не были представлены с такой силой, столь правдиво и красноречиво. Кромвель был мстителем, героем, достойным носить скипетр, который он вырвал из вероломной и преступной по отношению к государству руки; ни один король, склонный к несправедливости, не мог читать эту драму без того, чтобы бледность не покрыла высокомерное его чело.
113
О чем вы думаете, трагические поэты? Перед вами такой сюжет, а вы мне болтаете о персах и греках. Вы предлагаете мне зарифмованные побасенки. Изобразите-ка мне лучше Кромвеля!
Второй пиесой давали «Охоту Генриха IV».{124} Имя этого монарха всегда было обожаемо народом, лучшие короли не смогли затмить память о нем. Следя за представлением сей пиесы, я отнюдь не находил, чтобы автор ее умалил в Генрихе IV героя, выставив напоказ человеческие его черты; никогда победитель Лиги{125} не представал мне столь великим, как в те минуты, когда, желая избавить своих хозяев от хлопот, он победоносной своей рукой нес груду тарелок. Народ горячо бил в ладоши, ибо, рукоплеща доброму сердцу и великодушию сего монарха, он как бы награждал рукоплесканиями и нынешнего своего короля.
Я вышел из театра весьма довольный.
— Но ведь это превосходные актеры, — сказал я своему спутнику, — они играют с такой душой, они в самом деле испытывают те чувства, которые изображают, они способны их выразить, в них нет никакой принужденности, никакой напыщенности, ничего фальшивого, преувеличенного. Наперсники и те играют хорошо. Право же, здесь есть чему поучиться: актер, добросовестно играющий роль наперсника!
— Все дело в том, — отвечал он мне, — что на сцене, как и в жизни государства, каждый у нас считает своим долгом отменно выполнять свои обязанности. Каким бы скромным делом ни занимался у нас человек, занятие это приносит ему славу, как только он в нем отличится. Декламация считается у нас весьма важным искусством, правительство придает ему большое значение. Мы унаследовали ваши шедевры и, играя их на сцене, достигли совершенства, которое вас поразит. Мы считаем за честь передать все, что начертал в них гений. О, может ли быть искусство прекраснее, чем то, которое живописует, которое передает все оттенки чувств с помощью взгляда, голоса и жеста. Какое сладостное, какое трогающее душу согласие, какую выразительность обретает сие искусство, когда оно просто!
— Я вижу, вы сумели побороть немало предрассудков. Сдается мне, актеров уже не презирают?
— Их перестали презирать с того времени, как они обрели нравственность. Есть предрассудки опасные, но есть и полезные. В ваши времена, вероятно, необходимо было обуздать опасные склонности и соблазны, что влекли молодежь к ремеслу, коему сопутствовала распущенность нравов.{126} Но с тех пор все изменилось. Разумный устав, заставивший актеров вернуться к добродетели, открыл им путь к почестям, и ныне они причислены к гражданам государства. Не так давно наш прелат попросил короля пожаловать вышитую шапку одному актеру, который особо его растрогал.
— Как! Неужто ваш почтенный прелат посещает театр?
— А почему бы ему туда не ходить? Ведь театр стал школой, где воспитывают чувства, где обучают нравственности и добродетели. В книгах пишут, будто в ваше время пастырь всех христиан наслаждался в божьем храме пением несчастных, коих нарочно лишили их мужских признаков, дабы они пели женскими голосами.{127} Нам никогда не приходилось слушать подобное пение, оскорблявшее одновременно слух и чувство. Как могли люди получать удовольствие от сего душераздирающего пения? Куда более достойно, я полагаю, смотреть восхитительную трагедию «Магомет»,{128} где обнажается сердце тщеславного злодея и все ужасы фанатизма представлены с такой силой, что заставляют содрогнуться простолюдина или не слишком просвещенного человека, который проявлял бы подобные наклонности. Да вот, взгляните, пастырь квартала возвращается из театра, окруженный своими прихожанами, с которыми он обсуждает трагедию о Каласе. Он воспитывает в них вкус, он просвещает их разум, он полон презрения к фанатизму, и когда он вспоминает о злобной ненависти, которая, подобно заразной болезни, в течение двенадцати веков терзала половину Европы, он благодарит небо за то, что родился позднее. Иногда мы наслаждаемся еще одним родом представлений, о котором в ваше время не имели понятия: мы возродили искусство пантомимы,{129} столь любимое древними. Как щедро одарила человека природа и сколькими средствами выражения снабдила сие мыслящее существо, дабы позволить ему передавать бесчисленное множество его чувствований! Все выразительно у мимов: они столь же красноречиво станут разговаривать с вами при помощи пальцев рук, как вы говорите языком. Некогда Гиппократ утверждал, что один только большой палец человека раскрывает нам созидающего бога. Наши искусные мимы доказывают, с какой мудростью действовал бог, создавая человеческое лицо!
— О, мне просто нечего вам сказать: вы достигли совершенства!
— Ну, что вы! Нам многое еще предстоит усовершенствовать. Мы вышли из того варварского состояния, в которое были погружены вы; сначала просвещение озарило лишь немногих, вся же нация продолжала пребывать в детстве. Но мало-помалу умы стали развиваться. Нам остается сделать больше, нежели мы сделали, мы пока лишь на полпути. Терпение и покорность делают многое, но я опасаюсь, что полное совершенство в этом мире — вещь недостижимая. И все же, стремясь к совершенству, мы, я полагаю, сумеем сделать жизнь хотя бы терпимой.
Глава двадцать шестая
ФОНАРИ
Покидая театр, мы не жалели о проведенных там часах. Вышли мы из него без всякой давки, ибо выходов было много и все они были удобны. Я видел, что улицы превосходно освещены. Фонари прикреплены были к стене и расположены таким образом, чтобы на улице не оставалось ни одного неосвещенного места; но они и не ослепляли вас с помощью металлических зеркал, столь пагубных для зрения; оптики здесь не поставляли пациентов окулистам. {130} Здесь уже не встречались те непотребные девицы, {131} с грубо нарумяненными лицами, с бесстыдными взорами и разнузданными жестами, которые, стоя у края сточных канав, наглым тоном предлагали вам удовольствия, столь же незамысловатые, сколь и низменные. Все эти дома терпимости, куда мужчины шли, краснея перед самими собой, где они унижали свою природу, втаптывали ее в грязь, здесь были запрещены. Ибо никакое упорядочение порока не способно преградить ему путь: один порок рождает другой; увы, ничто так не доказано, как эта печальная истина. [114]
114
Город, в котором много распутных женщин, — это несчастный город. Юноши истощаются или гибнут, предаваясь низменным, греховным наслаждениям, а когда такой молодой распутник женится, он уже совершенно обессилен и не способен оплодотворить молодую супругу; обманутая в своих ожиданиях, она горестно томится рядом с ним. Они
Подобны факелам, кладбищенским огням, Что светят мертвецам, их прах не согревая.{343}Я увидел стражников, которые следили за порядком и не позволяли нарушать покой граждан в часы их отдыха.
— Вот единственный род солдат, в которых мы нуждаемся, — сказал мой спутник. — Нам уже не приходится содержать в мирное время разорительную армию. Эти сторожевые псы, которых вы некогда откармливали, чтобы в нужный момент они бросались на чужих, чуть было не сожрали хозяйского сына. Но факел войны, наконец-то погашенный, никогда не зажжется вновь. Правители соблаговолили прислушаться к голосу философа. [115] Движимые собственным интересом — сим живейшим из побудителей, они после стольких веков ошибок и заблуждений открыли сердце свое разуму. Они обратились к тем своим обязанностям, кои подсказывала им забота о безопасности и спокойствии народов, они стали видеть свою славу лишь в том, чтобы хорошо управлять собственной страной, предпочитая способствовать благополучию небольшого числа подданных, нежели тешить свое честолюбие господством над ограбленными странами, населенными людьми, чьи сердца всегда переполнены ненавистью к завоевателю. Договорившись между собой, короли определили своим владениям точные границы, и именно те, на которые как бы указала сама природа, отделив одно государство от другого морями, лесами или горами. Они уразумели, что чем менее протяженность королевства, тем лучше можно и управлять им. Мудрецы всех народов, собравшись вместе, составили общий договор, который принят был единодушно, и те принципы, кои один безнравственный человек в век железа и распутства назвал несбыточными мечтами честного человека, {132} претворены были в жизнь людьми просвещенными и добросердечными. Равным образом исчезли и пагубные перегородки, разделявшие людей по их верованиям. Каждый у нас относится к другому, как к брату. Будь он индус или китаец, но, ступив на нашу землю, он становится нашим соотечественником. Мы приучаем наших детей к мысли, что все люди вселенной — единая семья, живущая под бдительным оком всеобщего нашего отца. Такой взгляд на вещи, как видно, предпочтительнее всех остальных, ибо он распространился всюду с поразительной быстротой. Замечательные книги, написанные великими людьми, явились факелами, кои помогли зажечь тысячи других. Умножая свои знания, люди научились любить и уважать друг друга. С англичанами, ближайшими нашими соседями, нас связывают ныне теснейшие узы: два благородных этих народа забыли о взаимной ненависти, {133} бывшей не более как бессмысленным отражением личных распрей их государей. В наших науках, в наших ремеслах, да и во всем остальном мы тесно связаны между собой, и это в равной степени полезно для обеих сторон. Например, чувствительные англичанки как нельзя более подошли французам, которым присуще некоторое легкомыслие, а наши француженки поразительно смягчили меланхолический нрав англичан. Это разумное смешение наций стало плодотворным источником многих удобств и удовольствий, рождая новые идеи, которые легко воспринимаются и успешно проводятся в жизнь. И всеми этими великими переменами мы обязаны книгопечатанию, [116] просветившему людей.
115
Карл XII{344} находится в руках бездарных правителей. Он вступает на престол; он в том возрасте, когда все воспринимается чувством и первые впечатления кажутся непреложными истинами. Ему одинаково милы все идеи, ибо он не знает, какую предпочесть. В этом опасном состоянии, неискушенный, обуреваемый жаждой деятельности, он читает Квинта Курция;{345} ему предстает образ короля-воителя, которого сей автор превозносит и выставляет в качестве примера; юноша берет его за образец. Кроме войны, он не видит поприща, которое принесло бы ему славу. Он вооружает армию, он отправляется в поход. Несколько военных удач утверждают в нем эту страсть, льстящую его тщеславию. Он разоряет деревни, разрушает города, опустошает провинции и государства, низвергает правителей. Он увековечивает свое безумие и свое тщеславие. А представим себе, что ему с детских лет внушали бы, что королю надобно думать лишь о покое и пользе своих подданных, что истинная слава — это их любовь к нему; что мирный монарх, пекущийся о законодательстве и развитии ремесел, вполне стоит монарха-завоевателя. Наконец, предположим, что ему внушили правильное понятие о том молчаливом договоре, который народы вынуждены были заключить с королями;{346} что образ завоевателя предстал бы пред ним опозоренным слезами современников и осуждением потомков, и тогда эта врожденная любовь к славе обернулась бы к предметам более полезным; он употребил бы свой ум, свои знания на то, чтобы усовершенствовать свое государство, дать ему счастье; он не разграбил бы Польшу, он управлял бы Швецией. Так, одна-единственная ложная идея, попавшая в голову монарха, уводит сего монарха от истинных его выгод и составляет несчастье целой части света.
116
Оно может сослужить еще другую службу. Книгопечатание станет надежной уздой для деспотизма, ибо будет предавать гласности малейшее его злодеяние, ничего не оставляя в тайне, ибо оно увековечит все ошибки и даже слабости королей. Любая их несправедливость, будучи обнародованной, сможет стать известной во всех концах света, рождая возмущение свободолюбивых и чувствительных душ. Друг добродетели должен преклониться перед сим изобретением, злодей же пусть содрогнется при виде печатного станка, который далеко вокруг разнесет весть об его преступлениях.
Я чуть не подпрыгнул от радости и бросился обнимать того, кто сообщал мне столь утешительные вещи!
— О небо, — вскричал я радостно, — наконец-то люди достойны поднять к тебе глаза свои, они уразумели наконец, что подлинная их сила в сплочении. Теперь я умру спокойно, ибо воочию увидел то, о чем так страстно мечтал. Как сладостно покидать сей мир, видя вкруг себя одних лишь счастливых людей, которые в едином порыве, словно братья, устремлены вперед, дабы после долгих блужданий предстать перед Творцом.
Глава двадцать седьмая
ПОХОРОННАЯ ПРОЦЕССИЯ
Вдруг я увидел похоронные дроги, украшенные пальмовыми ветвями. На гроб накинут был белый покров. Впереди шествовали музыканты со своими инструментами. Рядом с дрогами шагали какие-то люди в небесно-голубой одежде с ветками лавра в руках.
— Что это за колесница? — спросил я.
— Это колесница победителей, — ответствовали мне. — Мы рассматриваем как победителей тех, кто покинул сию жизнь, восторжествовав над человеческой суетностью, тех счастливцев, коим уготовлено место рядом с Верховным существом, создателем всего благого; они становятся для вас священными; их с почестями провожают к тому месту, где будет их вечное жилище. Над ними поются гимны, выражающие презрение к смерти. Вместо скорбных лиц, что некогда сопровождали ваши катафалки, {134} вы видите на этих лицах выражение радости. Именно так относимся мы к смерти. Никто у нас не горюет над бездыханными останками. Оплакивают себя, не их. Мы благословляем руку Господа, забравшего их из этого мира. Все мы подвластны неумолимому закону природы. Почему же не принять с готовностью это вечное успокоение, которое способно лишь улучшить наше существование? [117] В трех милях от города мертвые эти тела будут превращены в пепел. {135} Смертные останки у нас сжигаются в особых печах, в коих постоянно поддерживается на этот случай огонь. Два князя и один принц покоятся в этом гробу вместе с простыми гражданами. После смерти все различия между людьми у нас исчезают, и мы возвращаемся к тому равенству, которое установила природа для детей своих. Сей мудрый обычай ослабляет в сердцах народа страх перед смертью и в то же время не позволяет возноситься великим мира сего. Великими делают их лишь добродетели, высокие же звания, почет, богатство — все это стирает смерть. Та подверженная гниению материя, которую они являют собой, — это уже не они, пепел их смешивается с пеплом им подобных, и мы не связываем с этой тленной оболочкой никакого представления о человеке. У нас не существует никаких эпитафий, никаких мавзолеев — всего этого суетного, ребяческого обмана. [118] Даже кончина королей уж не наполняет притворной скорбью их обширные дворцы; им не льстят после их смерти, как не льстили при жизни. Сходя в могилу, они не вцепляются закостеневшими пальцами в наши богатства, дабы еще что-то урвать из них напоследок; они умирают, не разоряя при этом целые города. [119] Во избежание всякого рода ошибок ни один покойник не может быть вынесен из своего дома, прежде чем смерть его не будет подтверждена особым инспектором. Этот инспектор, человек опытный и облеченный полномочиями, удостоверяет в особой бумаге пол и возраст покойного, а также от какой болезни он скончался. Здесь же записывается имя врача, который его пользовал. Если в рукописной книге, которую каждый, как я уже говорил вам, оставляет после себя, обнаруживается какая-либо действительно здравая или высокая мысль, ее извлекают, предают гласности, и это заменяет собой все надгробные речи. Многие среди нас придерживаются той утешительной веры, согласно которой душа, разлученная с телом, вольна посещать места, кои ей были милы. Ей любо вновь видеть тех, кто был мил ей при жизни. Молча парит она над их головами, наблюдая изъявления их дружеской скорби. Она не утрачивает той сердечной склонности, которую питала к ним раньше, не порывает тех уз, что связывали ее с чувствительными сердцами. Ей радостно находиться подле них, отвращая опасности, подстерегающие их бренные тела. Эти души дорогих нам усопших — для нас то же, что ваши ангелы-хранители. Столь обнадеживающее, столь отрадное убеждение придает помыслам нашим и поступкам уверенность, коей недоставало вам, не ведавшим о сих умилительных представлениях и заполнявшим голову печальными и мрачными призраками. Понимаете ли вы, сколь глубокое почтение способна внушить такая уверенность юноше, который и после смерти отца своего продолжает видеть в нем свидетеля всех, даже тайных, своих поступков? Мысленно он обращается к нему, и одиночество его согрето незримым присутствием того, кто наставляет его, кто учит его добродетели, и если зло соблазняет его, ему достаточно сказать себе: «Отец мой видит меня! Он меня слышит!». {136} И осиротевший юноша осушает свои слезы, ибо душу его уже не тревожит страшная мысль о небытии. Ему кажется, будто тени предков ожидают его, дабы вместе с ним идти вперед к вечному покою, что они лишь замедляют шаги свои, дабы поддержать его на жизненном пути. Кто же может отказаться от надежды на бессмертие? Даже если это лишь несбыточная мечта, разве не должна она быть для нас дорогой и священной?
117
Тот, кто чрезмерно страшится смерти, — если только он не просто баба — уж наверняка скверный человек.
118
Будь благословенна, о смерть! Ты поражаешь тиранов, ты очищаешь от них мир, ты обуздываешь их жестокость и спесь. Это ты превращаешь в прах тех, кто был окружен лестью и с презрением взирал на остальных людей; тираны умирают, и мы с облегчением вздыхаем. Не будь тебя, муки наши длились бы вечно. О смерть, ты, коей страшатся жестокие счастливцы, ты, вселяющая ужас в преступные их сердца, ты, единственная надежда несчастных, простри же руку свою на всех гонителей моей отчизны. А вы, жадные черви, населяющие могилы, друзья мои, мои отмстители, спешите, толпой сползайтесь на эти жирные трупы, откормленные преступлением.
119
Всем этим пышным погребальным торжествам, которыми сопровождается путь королей к их темным склепам, этим мрачным церемониям, этим внешним проявлениям публичной скорби, этому всенародному трауру недостает самой малости — одной искренней слезы.