Год две тысячи четыреста сороковой
Шрифт:
В четырнадцать лет нас впервые знакомят с законами нашей отчизны. Каждый обязан переписать их собственноручно, [60] и каждый приносит присягу в том, что свято будет выполнять их. Законы эти предписывают нам осведомлять правосудие о всех случаях нарушения общественного порядка, но преследуется по этим законам только тот, кто причинил обществу действительный ущерб. Каждые десять лет мы возобновляем священную эту присягу, и любой из нас, не будучи доносчиком, стоит на страже законов, бдительно следя за их исполнением.
60
Невозможно постигнуть, почему самые важные наши законы, равно гражданские и уголовные, остаются совершенно неизвестными большей части нации. Так легко было бы придать им назидательный характер; но к ним прибегают лишь для того, чтобы покарать, и никогда не пользуются ими, чтобы призвать гражданина к добродетели. Священный свод законов написан сухим, варварским языком и пылится в канцеляриях судов. Разве не стоило бы изложить его в красноречивых выражениях и таким образом сделать драгоценным для народа.
Вчера к народу обратились с увещевательным письмом, {74} которое у нас служит целям чисто гражданским. Каждый, кто вздумал бы промолчать о том, что знает, покрыл бы себя позором. Этим-то путем и открылось неожиданно для всех убийство.
Пойдем со мной, поспешим на глас правосудия, сзывающий весь народ, дабы он стал свидетелем его грозного приговора. Ныне день торжества правосудия, и каким бы скорбным он ни был, мы не можем но чувствовать удовлетворения. Вы уже не увидите несчастного, полгода проведшего в темной камере, который с глазами, ослепленными светом солнца, влачит к возведенному посреди небольшой площади эшафоту свое тело, истерзанное пытками еще более ужасными, чем та казнь, что его ожидает. [61] В ваше время тайный приговор иногда приводился в исполнение среди ночной тишины под окошками какого-нибудь горожанина, который в ужасе вдруг просыпался от горестных воплей осужденного на казнь, не понимая, поразил ли несчастного топор палача, или нож убийцы. У нас не существует пыток, от коих содрогается сама природа; мы чтим человечество даже в тех представителях, что преступили его законы. В ваше же время казалось, будто главное состоит в том, чтобы человек был убит, и эти трагические сцены, как ни были они ужасны, переставали производить впечатление — так деловито они происходили и так часто повторялись.
61
Горе государству, которое в твоих карательных законах проявляет утонченную изобретательность. Неужто смерть — недостаточное наказание, и возможно ли, чтобы человек старался что-то еще прибавить к ее мукам? А разве не это делает судья, допрашивающий какого-нибудь несчастного о помощью дыбы и не спеша сокрушающий его под тяжестью все возрастающих, все более страшных мучений, судья, который столь изобретателен в своей жестокости, что останавливает смерть в то время, как та совсем уже готова смилостивиться, избавив его жертву от мук. Все это возмущает чувство человечности. Но чтобы окончательно убедиться в бесполезности подобного рода мер, прочитайте превосходный «Трактат о преступлениях и наказаниях»;{313} бьюсь об заклад, никто после этого не сможет сказать что-либо разумное в защиту сего варварского закона.
У нас преступника не станут влачить силой к эшафоту, унижая и роняя этим достоинство Правосудия, его даже не закуют в цепи. И в самом деле, к чему отягчать его руки железом,, когда он идет на смерть добровольно! Правосудие может приговорить человека к лишению жизни, однако ему не дано налагать на человека знаки рабства. Вы увидите, что осужденный будет идти свободно, в окружении нескольких солдат, которые станут сопровождать его лишь затем, чтобы сдерживать толпу. Нет опасности, что он вторично покроет себя позором, попытавшись бежать от страшного гласа, призывающего его. Да и куда ему бежать? Какая страна, какой народ захочет принять в свое лоно убийцу? [62] Как стереть ему ту страшную печать, которой рука Всевышнего клеймит чело убийцы? Муки раскаяния запечатлены на нем неизгладимыми письменами; глаза людей, привыкших лицезреть добродетель, без труда распознают лицо преступления. И, наконец, как сможет несчастный свободно дышать под тяжелым бременем, коим отягчено его сердце!
62
Говорят, будто в Европе наведен твердый порядок, а между тем человек, совершивший в Париже убийство или злостно объявивший себя банкротом, может отправиться в Лондон, в Мадрид, в Лиссабон, в Вену и спокойно вкушать там плоды своего преступления. В наше время то и дело заключаются всякие легкомысленные соглашения. Нельзя ли договориться, чтобы убийца нигде не мог найти себе убежища? Разве не в интересах всех государств, всего человечества преследовать его? Но государи охотнее приходят к согласию, когда речь идет о преследовании иезуитов.{314}
Мы вышли на обширную площадь, простиравшуюся перед ступенями Дворца правосудия. Широкая каменная трибуна, являющая собой подобие амфитеатра, возвышалась напротив входа в зал Суда. Именно здесь собирался Сенат для рассмотрения общественных дел в присутствии всех граждан. Важные вопросы, касающиеся интересов отчизны, государственные деятели предпочитали обсуждать перед лицом народа. Столь многолюдное собрание внушало им мысли, достойные того высокого дела, которое было на них возложено. Смерть человека явилась для государства тяжким бедствием. Судьи постарались сделать все, чтобы придать судебной церемонии ту торжественность, ту значительность, коих она заслуживала. С одной стороны трибуны толпилось сословие адвокатов, готовых защитить невинного и молчать о виновном. С другой стороны прелат, окруженный священниками, обнажив голову, среди всеобщего безмолвия взывал к милосердию божию в назидание народу, заполнявшему площадь. [63]
63
Наше правосудие внушает не страх, а отвращение: что может быть более отталкивающего, более возмутительного, чем зрелище человека, который, сняв с головы своей шляпу с каймой и положив на эшафот свой меч, в шелковом камзоле или обшитом галунами платье взбирается туда по лестнице и непристойно суетится вокруг несчастного, удушая его. Почему не одеть палача в подобающую одежду, такую, которая внушала бы трепет? К чему приводит такая холодная жестокость? Законы теряют свое величие, казнь перестает вызывать ужас. У судьи еще более нарядный парик, чем у палача. Может быть, все дело тут в моем впечатлении? Я содрогался, присутствуя при этом зрелище, но не от преступления казнимого, а от ужасающего хладнокровия тех, кто окружал его. Был среди них лишь один, в ком было еще что-то человеческое, — это тот великодушный человек, что призывал несчастного примириться с Верховным существом и помогал ему испить смертную чашу. Да разве мы стремимся лишь к тому, чтобы убивать людей? Разве не обладаем мы искусством пугать воображение, не оскорбляя при этом человечность? О вы, легкомысленные и жестокосердные люди, научитесь же, наконец, быть подлинными судьями. Сумейте предотвратить преступления, выполняя законы, думайте о человеке. У меня нет сил касаться здесь утонченных пыток, которым подвергали нескольких преступников, удостоенных, так сказать, особой казни. О, позор моей родине! Долее всех других устремлены были на эту страшную сцену взоры представительниц именно того пола, который, казалось бы, самой природой предназначен для сострадания. Задернем занавес. Что говорить с теми, кто не понимает меня?
Появился преступник. Он шел в окровавленной рубашке и бил себя в грудь, проявляя все признаки искреннего раскаяния. Но на лице его не было того ужасающего уныния, которое не к лицу мужчине, ибо мужчина должен уметь расставаться с плотью, если это нужно, в особенности же когда он заслужил смерть. Его заставили подойти к какой-то огромной клетке, где, как мне объяснили, лежал труп убитого им человека. Преступника подвели к самой решетке этой клетки; но вид убитого разбудил в его сердце столь сильные угрызения совести, что ему позволили отойти от нее. Он приблизился к своим судьям и преклонил колени, но для того
После того как председатель Сената окончил чтение, он протянул преступнику руку, поднял его и сказал: «Вам ничего не остается, как мужественно умереть, дабы быть прощенным богом и людьми. Мы не питаем к вам чувства злобы; мы вас жалеем. Память ваша не будет нам ненавистна. Подчинитесь добровольно закону, смиритесь перед благодетельно-строгим его приговором. Взгляните на слезы, что льются из наших глаз: они говорят вам о том, что как только будет приведен в исполнение смертный приговор, гнев в наших сердцах сменится любовью. Смерть менее страшна, чем позор; вы избегнете его, согласясь умереть. Вы вольны еще выбирать, и, если хотите, мы сохраним вам жизнь, но жить вы будете в бесчестьи, окруженный всеобщей ненавистью. Как прежде, будете вы видеть солнце, но каждый день оно станет напоминать вам, что вы лишили одного из ближних своих яркого, ласкового его света. И солнечный свет станет вам не мил; ибо одно презрение к убийце будете вы читать в глазах наших. Неотступно будут преследовать вас тяжкие угрызения совести, вечный стыд за то, что вы не покорились справедливому закону, осудившему вас. Согласитесь же с обществом и сами произнесите себе приговор! [64]
64
Те, кто занимает место, дающее им какую-то власть над людьми, должны страшиться действовать лишь в соответствии с буквой закона. Они должны видеть в преступниках несчастных людей, в той или иной мере потерявших рассудок. Поэтому надобно, чтобы тот, кто имеет с ними дело, всегда помнил, что имеет дело с себе подобными, вследствие неизвестных нам причин заблудившимися и попавшими на дурную дорогу. Надобно, чтобы строгий судья, торжественно возглашающий приговор преступнику, жалел, что не может избавить его от казни. Устрашать преступность и втайне щадить виновного — вот из чего должно исходить уголовное право.
Преступник кивнул головой в знак того, что осуждает себя на смерть. [65] Он приготовился принять ее мужественно и даже с достоинством, которое в момент прощания с жизнью столь возвышает человека. [66] И тогда с ним перестали обращаться как с преступником. Подошли священники и стали вкруг него. Прелат дал ему поцелуй умиротворения и, совлекши с него окровавленную рубашку, облек его в белую тунику, знак воссоединения его с людьми. Друзья и родные бросились к нему и заключили в свои объятия. И все эти ласки, и эта белая туника, символ того, что родина прощает ему вину, казалось, утешали его. Знаки дружбы, которые ему расточались, смягчали страх его перед последними минутами. Отдаваясь ласкам друзей, он словно забывал о смерти. И вот выступил вперед прелат и обратился к народу с пламенной и трогательной речью о пагубности страстей. Говорил он так проникновенно, так искренно, речь его была так прекрасна, что от восторга и ужаса замерли все сердца. Каждый мысленно обещал себе отныне неустанно проверять себя, чтобы подавлять в душе своей те семена злопамятства, что, незаметно зрея в нас, могут привести к подобной безудержности чувств.
65
Благодетельная совесть, быстрый и справедливый судья, никогда не угасай в душе моей! Наставляй меня, напоминай, что за малейшее зло, которое я причиняю людям, мне будет отплачено тем же и что, нанося вред другому, я тем самым наношу вред себе.
66
При виде преступника, со стойкостью переносившего пытки, Агесилай{315} воскликнул: «Ах, какой скверный человек! Так некстати проявлять добродетель…».
Тем временем один из членов Сената был отправлен к государю, дабы тот скрепил смертный приговор собственноручной подписью. Человек мог быть здесь казнен лишь по воле того, кто один имеет власть над жизнью и смертью всех граждан. Сей добрый отец народа готов был бы оставить несчастному жизнь, [67] но он пожертвовал в этот час заветными желаниями своего сердца ради необходимости поддержать правосудие и явить народу устрашающий пример.
Посланный возвратился. И тотчас же вновь послышался погребальный звон всех колоколов города, вновь скорбно застучали барабаны, сопровождаемые громкими стенаниями многочисленной толпы; казалось, будто всеобщее бедствие постигло город. Родные и друзья несчастного, обреченного на смерть, прощаясь с ним, в последний раз обняли его. Прелат громко воззвал к милосердию Верховного существа, и весь народ как один человек возгласил вслед за ним, простирая руки к небесам: «Великий боже, прими его в лоно свое! Милосердный боже, прости ему, как мы ему простили!». И единодушная сия мольба поднималась ввысь, смягчая гнев господен.
67
Я очень досадую, что наши короли отказались от этого древнего и мудрого обычая; они подписывают столько бумаг; почему же отказались они от самой царственной из привилегий монарха?
Его подвели к решетке, о которой я упомянул выше, он шел медленно, по-прежнему окруженный своими близкими. Тогда выступили вперед шестеро стрелков. У каждого из них на голове была траурная повязка. Председатель суда высоко вверх поднял книгу Закона. Это был сигнал. Раздались выстрелы, и душа несчастного отлетела. [68]
Труп его подняли; поскольку смертью своей он полностью искупил совершенное им преступление, он вновь становился таким же гражданином, как и все, Его имя, перед тем отовсюду вычеркнутое, вписали теперь в общий список, рядом с именами всех тех, кто в этот день скончался. Народ этот не был столь низок и жестокосерд, чтобы преследовать человека до самой могилы и распространять на целую ни в чем не повинную семью вину одного из ее членов; ему не доставляло удовольствия без всяких оснований позорить граждан, полезных отчизне, и делать их несчастными ради жестокого наслаждения видеть их унижение. [69]
68
Не раз мне случалось присутствовать при спорах, следует ли считать палача бесчестным человеком. Я всегда боялся, как бы кто-нибудь не высказался в его защиту, и никогда не мог вести дружбу с теми, кто склонен считать его таким же гражданином, как все остальные. Может быть, я и неправ, но таковы мои чувства.
69
Гнусный, достойный презрения предрассудок, смешивающий все понятия о справедливости, противоречащий разуму, достойный лишь злобного или глупого народа!
Его труп унесли для сожжения вместе с трупами тех сограждан его, кои уплатили накануне этого дня неизбежную дань природе. Его родным не пришлось испытывать иного горя, кроме горя, причиненного утратой близкого друга. А вечером того же дня король назначил на только что освободившуюся почетную должность брата преступника. Все одобрили его выбор, одновременно и справедливый, и гуманный.
Растроганный и умиленный всем этим, сказал я своему собеседнику:
— О! Каким уважением окружен у вас человек! Смерть одного гражданина ввергает в печаль всех его соотечественников!