Год лемминга
Шрифт:
Сын замотал головой.
– Вы нас тоже извините, пожалуйста, – произнес он, обращаясь к леди Белсом.
Вежливый… Поднимаясь с сыном наверх, Малахов улыбнулся так, чтобы Виталька не заметил. Молодец парень, а для своего возраста просто умница. С женой не повезло – так хоть с сыном…
А не собрался ли он заночевать тут? Оч-чень, надо сказать, вовремя… Мысль была черная, и Малахов прогнал ее.
– Ну? В чем дело?
– Пап, ты лучше не подходи, – Виталька говорил быстрым шепотом, закрывая рот ладонью.
– А что? – спросил Малахов и попятился. Ужас и тоска сочились из глаз сына. Случилось что-то ужасное, теперь
– В молчанку играть будем?
– У меня… пап… в общем…
Слова не шли, застревали комками в гортани.
– Ну?
– Сифилис у меня, пап! – шепотом вытолкнул сын.
Он был бледен, как трепонема.
Коты на улице все тянули свой дуэт, и где-то поодаль остервенело подлаивали собаки. Так и не выкинутые Виталькины игрушки сочувственно смотрели с полки – игрушки тех времен, когда отец еще занимался с сыном и объяснял ему, что Коккинаки – это фамилия летчика, а не еще что-нибудь. Не кондитерское изделие и не вредоносный штамм. Механический дракон, глядя сверху вниз, как бы говорил: не надо вам, люди, становиться взрослыми, вредное это занятие.
– Ты не ошибся? – осторожно спросил Малахов.
Витальку трясло. Слезы копились в уголках глаз.
– Шанкр…
– А ну покажи!
– Пап!..
– Снимай портки, говорю! – рявкнул Малахов. – Стеснительный какой. Раньше надо было стесняться! Быть кретином надо стесняться! Резинками надо пользоваться! Девок себе выбирать не подряд, а через одну хотя бы!..
Его несло, и он не мог остановиться. Пороть! Как поп Сильвестр учил. По заду. Вот вам, болтуны, теоретики, гугнивые разработчики педагогических методов, вся насущная педагогика, взамен тонн вашего дерьма: воспитывать можно только собой, а если собой не выходит – по заду!
Сын трясущимися руками расстегивал брюки…
– Так. Одевайся. Давно вылезло?
– Позавчера. Что же мне теперь делать, пап?..
– Что делать, что делать… Хорошо, хоть вовремя пришел. Кто она?
– Так… Одна девчонка.
– Одна блядь, ты хотел сказать? Что головой мотаешь, придурок? Называй вещи своими именами. Мама знает?
– Нет. – Сын всхлипнул.
– И не надо ей знать. Дыши на нее пореже, целовать себя не позволяй. Понял? Хоть хами ей, только чтоб она к тебе не притрагивалась. О том, чтобы она не узнала – моя забота, не твоя. Не ради тебя, дурака, – ради нее! Обратишься в диспансер завтра же. Адрес дать?
– А нельзя как-нибудь…
– Что «как-нибудь»? – передразнил Малахов. – Ну? Ты говори, говори, я послушаю.
При виде трясущегося сына его мутило.
– Как-нибудь… негласно… Ты же можешь попросить, пап, тебе не откажут!..
– Вон чего ты хочешь, – сказал Малахов со злобой. – Сыночку начальника, значит, особые условия? Обойдешься. Хорошего врача тебе порекомендую, будь уверен, о деньгах тоже не беспокойся, а больше ни о чем не проси. И изволь сотрудничать! Источник назовешь как миленький, и не вздумай там врать, будто по пьяни дело было и не помнишь, кто она. Ясно? Да, вот еще что… Не вздумай учудить что-нибудь. Ничего непоправимого с тобой не случилось: сифилис, слава богу, лечится. Стыдно, знаю, но потерпишь!
– Пап…
– Я так сказал, и так будет. Понял?
– Да.
Сын всхлипнул.
– Разревись тут у меня еще!.. Еще раз спрашиваю: ты хорошо меня понял?
– Да.
– Тогда до встречи. Сопли подбери. Маме – привет.
Только сейчас, спускаясь вниз вслед за Виталькой, глядя на его вздрагивающие плечи, Малахов понял, отчего возникло ощущение, будто чего-то не хватает: сын, войдя в дом, не протянул руку для пожатия.
Предусмотрительный… Может быть, стоило обойтись с ним помягче?
Нет. Нельзя. И не хочется.
Все-таки вечер был испорчен. Как бы ни было дальше, какую бы радость ни подарила Ольга, каким бы забором он сам ни старался отгородиться от всего мира, от мыслей о Витальке уже не отделаться ни за что. Поняв это, Малахов смирился и даже не обозлился на петушиное, со всхлипом: «Всего хорошего. Развлекайтесь!» за мгновение до того, как за сыном бухнула входная дверь. Эх, парень…
Ольга говорила что-то – он не слышал. Только видел, как беззвучно шевелятся ее губы и знал, что она слегка оскорблена, но реакцию Малахова-младшего понимает и прощает, – а вспоминалось назойливо совсем другое: обезьяны, лишенные родителей и сами не испытывающие родительских чувств… И толстая пластиковая Няня в младшей группе интерната…
Невероятная догадка мелькнула было, но он тут же забыл о ней, выбегая вслед за сыном. Снаружи, за пятном света от фонаря над крыльцом была чернота, и Витальки нигде не было видно. Похолодало; с неба косо сыпал мелкий злой снег. Крыльцо было припорошено. Малахов протрусил до ворот, вызвав удивление дежурного охранника, и убедился, что сын не шел, а бежал.
Как ни странно выглядит зимой на улице человек в купальном халате и тапочках на босу ногу, еще можно было поспешить вслед, в черноту, в снежные круги под редкими фонарями, нагнать на автобусной остановке… Ничего, решил он. Парень не маленький. Хочется ему пореветь в кулак в одиночестве – пусть поревет. Даже полезно. Через полгода-год будет как новенький, но заречется впредь наступать на грабли. И доедет нормально: двадцать минут до вокзала на автобусе, пятьдесят минут экспрессом до Москвы…
Он постоял, посмотрел, как Бомж и другой котяра лежат в обнимку на усеянных шерстью плитах дорожки, вцепившись друг другу в челюсти мертвой хваткой, как два варана, и исходя сдавленным мученическим мыком. От котов чуть ли не пар шел, и снег мгновенно таял на ободранных боках. В великой битве за право покрытия соседских кошек наступил пат. Перешагнув через котов, Малахов вошел в дом.
3
Сон не шел. Не шел ни в какую, и все тут, хотя всего пять часов назад казалось: добраться бы только до койки и рухнуть, а три часа назад казалось хуже: убью того следующего, кто сунется со своей проблемой… И страшно не хотелось вновь включать иную связь, кроме «шухерной», после ухода Ольги, после ожесточенных топорных упражнений в смятой постели, без всякого удовольствия и только с одной мыслью: «поскорее бы», и обязательного душа на двоих, и поцелуя в нос на пороге.
Все-таки обошлось без неловких разговоров – ушла сама. Догадалась, умница…
И ведь понимал я, что мое раздражение – ненадолго, что уже завтра я начну жалеть, что Ольга ушла так быстро, и клясть паскудный свой «демоний». Зачем она мне нужна – не тот вопрос, на который я хочу отвечать. Потому что уже ответил. Настоящий вопрос звучит иначе: для чего она мне пригодится впоследствии и чем для нее это обернется? Еще одна живая душа, готовая лечь гатью в болото, по которому я иду, не зная куда?