Год любви
Шрифт:
В моей памяти остался бледный асфальт, бесцветный и бледный, я стоял на пороге жизни, должно быть, поэтому асфальт казался таким бесцветным и бледным, бледным от ожидания, бесцветным и пустым от накопившегося во мне ожидания, ожидания жизни. Но сейчас я ждал Лару, и она появилась, отделилась от группы девочек и быстро подбежала ко мне, видимо, немного стесняясь, потому что не могла не понимать, как старательно другие девочки делали вид, что ничего не видят и не знают, и потому с еще более неестественной показной беззаботностью выбегали из ворот. Лару это немного смущало, но в ее поведении, в том, как она отделилась от кучки девочек и побежала ко мне, было какое-то необычное достоинство, достоинство женщины. Это ноша любви, сказал я себе, ее груз, ее серьезность. Готовность столкнуться с оскорблением, обидой, болью. В этом она далеко превосходила меня, она вся отдавалась этому, в то время как я что-то утаивал в себе, словно хотел сберечь себя для чего-то более великого и прекрасного, что придет потом.
Лара подошла ко мне с этой своей решимостью, с необычным достоинством, мы робко поздоровались и ушли оттуда,
У Лары были карие глаза, каштановые волосы и смуглая кожа, ей исполнилось семнадцать, она могла быть родом из Верхней Италии или Южного Тироля. Я познакомился с ней на одной вечеринке, наш класс, уже не помню почему, пригласил к себе учениц торгового училища. Лара была не самой красивой из них, но самой зрелой и совсем не похожей на остальных. Кажется, она тоже была швейцаркой, но в Берн приехала из страны, где шла война, она пережила войну и теперь жила не с родителями, а у родственников. В ней была некая загадочность, тайна, какая-то сдержанность, из-за которой она казалась взрослой среди детей. После борьбы с соперниками я оказался ее партнером по танцам, она досталась мне, и мы без всяких пикировок и банальностей дотанцевались до влюбленности, до этого печального, томительно-прекрасного пространства. У меня почти не было времени приглядеться к ней, я не знал, кто она и какая она из себя, не знал, нравится ли она мне, и все же оказался в состоянии влюбленности.
Я каждый день встречал ее у ворот школы, где она училась, мы гуляли, однажды она поднялась ко мне в мою мансарду, и я помню, как она просила меня не заходить слишком далеко, поберечь ее. Мы лежали на диване, оба разгоряченные, но все происходило не так, как с Ойлой, когда та наставляла меня и одновременно внимательно следила за тем, что я делаю, здесь был зов более глубокий: своей нерешительностью и шепотом Лара просила меня пощадить ее, сама она не могла бы сдержаться, готова была отдаться, это была страстная натура созревшая для любви. Мне нравилась ее кожа, она влекла меня, ее близость пьянила меня, и я предавался этому опьянению, этому блаженному состоянию, пряча глаза за стеклами солнечных очков, да и в школе я хотел только обогатить и сохранить это состояние, а сам мечтал о приближающемся времени выпуска, Я часто говорил о будущем, о предстоящих годах странствий, завоевательных походах, смелых замыслах и путях, которые обязательно вели в широкий мир. Будущее открывалось передо мной широко и мощно, как распахнутые ворота амбара, и сейчас я думаю, что та поездка вдоль Тунского озера потому сохранилась в моей памяти как нечто неземное, вписанное золотыми буквами, что уже тогда она была слишком прекрасной, элегически окрашенной и не совсем настоящей. Это была последняя экскурсия в мир детства, то лето еще принадлежало нам, как и все ландшафты, раскинувшиеся подобно бесконечному саду, но мы уже готовились покинуть страну детства, лето казалось мне столь значительным, поскольку было пропитано влюбленностью, пронизано сердечностью, мы были захвачены своим чувством. Я мчался на велосипеде из Берна вдоль Тунского озера и в то же время, гонимый жаждой жизни и ослепленный видением будущего, ехал сквозь воображаемый мир романа, любовного романа.
Кстати говоря, я точно не знал, к кому мы едем. Лара говорила о поездке к дяде, я смутно представлял себе бедного эмигранта или беженца, нашедшего себе здесь убежище, а мы подъехали к огромному фешенебельному отелю, в каком останавливаются такие люди, как граф Толстой, дядя же представился владельцем этого заведения. За пышными шторами одного из бесчисленных балконов мы пили чай, сидели в звенящем, профильтрованном шторами оранжевом летнем свете, в этой полутени, дядя, очень тихий, усталый, вежливый и осмотрительный человек, держался незаметно, входил и выходил официант в белом кителе, слуга, он был частью нашего чаепития.
Вскоре после этого я уехал на каникулы в Париж, к своей тете, она жила тогда недалеко от площади Пигаль, и когда я по вечерам выгуливал собаку, ее звали Тоб, то вдыхал запах мусорных ящиков во дворе с чувством добровольного соучастия во всем этом, с неуместным восторгом, отходы здесь пахли не так, как в Берне, в них чувствовался запах метро, а во дворе слегка пахло жавеловой водой, мусорные ящики и двор пахли Парижем, я был в Париже, моей обязанностью было выгуливать собаку, своих собак выгуливали и другие парижане, я был одним из них, был парижанином, и на авеню Трюден, в тени длинных стен с несколькими выступающими на тротуар бистро и кафе, я пытался сформулировать в коротких фразах свои ощущения, в них еще не было реального содержания, а значит, и смысла, я воспринимал и впитывал в себя из каждого метра асфальта все великолепие, этого города, а когда вечером тетя кормила меня и рядом с приборами клала на стол длинный парижский хлеб, багет, я разглядывал его как какую-нибудь реликвию или как залог. Я сдружился с этим хлебом, с запахом мусорных ящиков и журчанием воды в сточной канаве, я цеплялся за эти низменные вещи, которые были для меня Парижем, представляли Париж, моя любовь к миру цепко держалась за них, мои мечты не отпускали их от себя.
Я был в Париже, погружался в сладостные предчувствия будущей жизни, но в глубине души уже начал беспокоиться об оставленной в Берне Ларе, я чувствовал, что моя уверенность в ней мало-помалу иссякает, и не понимал почему, а когда я вернулся с каникул и позвонил ей, незнакомый голос попросил меня больше их не беспокоить. Когда мы наконец встретились, она сухо поздоровалась и попросила оставить ее в покое. Я всегда говорил с ней о будущем, о своих планах, в которых ей не находилось места. С ней я хотел только познать ЛЮБОВЬ, как личность она меня не интересовала. Она далеко превосходила меня в готовности любить и, должно быть, догадалась об этой моей раздвоенности, о моем эгоцентризме, за время, пока я был в Париже, она все взвесила, разобралась в своих чувствах и пришла к окончательному решению, от которого не собиралась отказываться.
Когда я первый раз приехал в Париж, тетя встретила меня на Восточном вокзале, поезд прибыл в полночь или чуть позднее. На такси мы доехали до площади Пигаль и немного прошлись до дома пешком. Я не знал, что такое ночная жизнь, мне не приходилось переживать ничего подобного, и вот меня окунули в нее, и она меня поглотила. Улицы мерцали отблесками самых разных соблазнов, красочными огнями рекламы, светящимися надписями и украшениями многочисленных баров, увеселительных заведений, ресторанов и магазинов, двери баров открывались и закрывались, словно клапаны насоса, оттуда вырывались звуки музыки, гул, грохот, говор, выходили люди, около баров дергались и извивались в такт музыке полуодетые девушки, кокотки, проститутки, и мимо всего этого, мимо портье у входов двигались массы гуляющих, ищущих развлечений и удовольствий, шныряли уличные шлюхи и стриптизерки, они быстро пересекали улицу и исчезали в сопровождении мужчин в дверях отелей, номера в которых сдавались на несколько часов. Ночь превратилась в ослепительное сияние, в шум и грохот, в безумно согревающую душу, волнующую ночную жизнь, в залитую бенгальскими огнями преисподнюю, где можно было купить все — еду и напитки, цветы и наркотики, револьверы и людей, это был ночной рынок, рынок удовольствий, где торговали людьми, жажда удовольствий выплескивалась из дверей каждого бара, заявляла о себе подергиваниями девушек легкого поведения у входа, мерзкими ужимками густо накрашенных шлюх, прислонившихся к стене, их гримасами и бедрами, я шел рядом со своей маленькой тетей сквозь эту ночную ярмарку, овеваемый волнами духов и жаждой жизни, мимо ресторанов, за ярко освещенными окнами которых вальяжные посетители глотали устрицы с квашеной капустой, я брел сквозь эти волны, поток гуляющих был такой плотный, что мне казалось, будто люди идут по головам друг друга, я был поражен и восхищен всем этим, меня охватило чудовищное эротическое возбуждение.
Когда в последующие дни мы с тетей прогуливались по бульвару Рошешуар, я переживал превращение ночной жизни в дневную. Мы сидели на террасе кафе, словно на берегу реки, мимо нас тек поток жизни, берег, как в ожившей сказке, тянулся на целые километры, дверь за дверью, бар за баром, реклама за рекламой, мы сидели и смотрели на эту нескончаемую людскую процессию, тянувшуюся мимо нас, на толпы людей, жаждущих жизни и приключений, среди которых было много туристов, и у всех этот восхищенный голодный блеск в глазах, все бредут, точно в трансе, но в то же время напоминают приговоренных, скованных одной цепью, все в плену ночного чуда, ошеломляющих возможностей, которые предлагает город, они двигались медленно, как в оцепенении, шли и не могли остановиться, их словно толкало что-то вперед, они тянулись мимо наших взглядов, переполненные всеми этими соблазнами, игрой света, искушениями, манящими формами женского тела, греховными побуждениями, шли мимо этого неисчерпаемого изобилия, проплывали, тонули, текли мимо, словно под водой. А между ними уличные торговцы, с коврами на плечах, арабы и негры, некоторые тайком показывали порнографические открытки, зазывалы, сутенеры, спекулянты, продавщицы цветов, уличные художники, предлагавшие быстро сделать портрет, силуэт, теневой контур, вырезать ножницами рисунок, типы, предлагавшие девушек, и снова колонны рабов, скованных цепью, ослепленных, загипнотизированных. И все это залито светом рекламы, все овеяно возбуждающей какофонией музыки, вырывающейся из тысяч дверей.
Выгуливая на следующий день собаку, я не узнавал улиц, они казались мне усталыми, как лицо, с которого снят макияж, пустынными и серыми, но вскоре они приходили в себя, и ближе к обеду я снова обнаруживал проституток на углах и у входов в гостиницы, они кивали прохожим, жестами приглашая к себе, они стояли в разнообразных соблазнительных позах средь бела дня, напоминая постовых, бросаясь в глаза еще до того, как ты рассмотришь их по-настоящему, у меня перехватывало дыхание, когда я проходил близко от них. Жизнь здесь никогда не кончается, думал я, казалось, каждая стена, каждая дверь заключает в себе что-то, таинственное и многообещающее, город был до краев наполнен неисчерпаемыми соблазнами; самым соблазнительным, волнующим и как бы самым человечным были для меня днем и ночью эти обрамляющие улицы и входы многочисленные девушки, эти постовые, привратницы, служительницы любви, гетеры, нимфы, сирены, было успокоительно и очень приятно знать, что этот стол всегда будет накрыт в городе, где столько женщин готовы принять тебя, где столько открытых дверей, ведущих к тайне, к приключениям, к искушению — нет, ведущих в жизнь! Казалось, благодаря женщинам ты можешь беспрерывно возрождаться к жизни или бросаться в океан ее волн. Я проникну во все двери, я попытаюсь стать бессмертным и жить, вечно возрождаясь, поклялся я, когда открыл для себя все то, что обещает этот город.
«Не будь проституции, многие мужчины могли бы жизни себя лишить, когда им хотелось женщину. Проститутки помогли мне во время моей первой разлуки. Я бесконечно любил свою жену. Она была такой красавицей, что ночью я просто уснуть не мог, когда ее не было рядом. Помочь в этом случае могла только другая женщина. Но нельзя же выйти на улицу и найти порядочную женщину, которая останется с тобой на ночь. И ты находишь проституток, прелестных, удивительно красивых девушек. Это стоит тебе пару сотен долларов, девушки остаются с тобой от четырех до пяти дней, помогая преодолеть болезненное состояние. Когда у тебя есть другая женщина, ты начинаешь понимать, что не умрешь. Проститутки, таким образом, делают великое дело. Сколько мужчин удалось им спасти. Проституток подсылали к Иисусу…» — так говорил в одном из интервью Мохамед Али, он же Кассиус Клей.