Год любви
Шрифт:
Уроки немецкого были единственным занятием Флориана, они приносили ему скромный, но, судя по всему, достаточный доход. Он отнюдь не был заинтересован в увеличении учебной нагрузки, так как хотел сохранить внутреннюю свободу, не зря же он отказался от монотонной учебы в университете.
Из школы он возвращался еще до обеда, но поскольку его комната была завалена книгами и бумагами, то о том, чтобы оставаться в ней или, тем более, засесть за работу, не было и речи, поэтому он сразу же покидал ее и шел в кафе, входил с газетой, журналом или книгой под мышкой и делал вид, что погружен в чтение. Но эта погруженность длилась недолго. Если в кафе входили знакомый или знакомая, он непременно приглашал их к своему столу. На стороннего наблюдателя он производил впечатление жизнерадостного интеллигента, хотя бы уже потому, что всегда таскал с собой разные бумаги, чтение которых откладывал на потом; так как врожденная общительность мешала ему читать, тем более дочитывать до конца, поэтому он складывал книги; газеты, трактаты и проспекты в высоченные
Проблема моего соседа заключалась в том, что он просто не мог освободить стол для работы, ему надо было отделить существенное от несущественного и навести строгий порядок, но эта задача казалась ему безнадежной, была задачей для Геркулеса, а не для Флориана, поэтому он, — понятное дело, откладывал ее на потом, нет, стало быть, ничего удивительного в том, что, едва придя с работы и разгрузившись, он искал спасения в бегстве, шел на улицу, в кафе, или приглашал к себе гостей. Флориан был гостеприимным хозяином, у него всегда имелось в запасе несколько бутылок вина, да и водка водилась, к тому же он любил стряпать, фирменным блюдом Флориана был шницель с рисом, его можно было быстро и в любое время приготовить, и чем больше выпивалось вина, тем сильнее сотрясали ветхий от старости дом звуки дневных и ночных попоек Флориана, и я, сидя за гладильным столом в своей студии наверху, как бы участвовал в них.
Дом состоял главным образом из мрачной лестничной клетки, которая проглатывала пришельца словно коровье чрево. Когда он начинал подниматься по скрипучим, потрескивающим ступенькам, впечатление, что находишься в каких-то внутренностях, усиливалось, пахло разного рода выделениями, ароматами кухни и жилых помещений, тоской и потом. Взбираясь вверх по лестнице, я мог не только обонять своих сожителей, но и непосредственно представлять их себе в их телесности, дряхлости, с их хорошими и дурными привычками. Там не было квартирных дверей, там были только двери, ведущие в комнаты, и все выходили на лестничную клетку. У Флориана кухонная дверь всегда была распахнута, из нее несло потом и вонью.
Едва я въехал, как он представился моим соседом снизу и пригласил меня на чашку кофе. Я увидел столы, прогнувшиеся под весом громоздившихся на них книг и бумаг, ощутил царившую в комнате мрачную атмосферу. Кофе мы пили, наспех освободив краешек большого стола, я удивленно осматривался, не особенно вслушиваясь в то, что говорил Флориан, а говорил он что-то, как всегда, о литературе или культуре.
Начиная со следующего дня он как бы случайно ловил меня на лестнице и приглашал на чашку кофе, глоток вина или на обед, пока я не начал отказываться, ссылаясь на занятость, я и в самом деле должен был работать и выходил из дому, только чтобы выгулять собаку и сделать необходимые покупки.
Наши встречи вскоре вылились в позиционную войну. Сначала Флориан часто заходил ко мне как бы между прочим и спрашивал, не нужно ли мне чего-нибудь.
Я сейчас ухожу, говорит он, хочешь, заодно куплю что-нибудь и для тебя? А то могу быстренько сварганить кофе? Только быстренько, у меня и без того много дел.
Нет, не надо, я сейчас занят, говорю я, в другой раз. Большое спасибо.
Не за что, говорит Флориан, я тоже ужасно занят. Должен писать. Надо только выскочить ненадолго, кое-что купить. Я слышу, как он недолго возится в своей комнате, потом слышу его шаги, он легко сбегает вниз, что-то напевая вполголоса. Слышу, как захлопывается тяжелая входная дверь, слышу его удаляющиеся шаги. Чуть позже он возвращается с целой компанией, лестничная клетка содрогается от топота, я слышу смех, громкий голос Флориана, женский хохот, звон стаканов, время от времени Флориан, торопливо обслуживая гостей, бегает из комнаты на кухню и обратно, оттуда поднимается чад, густые клубы сигаретного дыма. Ночные гулянки и пирушки продолжаются до утра, днем он ведет себя пристойнее, иногда за закрытыми дверями; любовное свидание? Время от времени Флориан приводит к себе удивительно красивую молодую женщину. Первое время он поднимался ко мне, чтобы пригласить к своим гостям, «пропустить с нами рюмочку». Я решительно отказывался.
Пошел к черту, Флориан, грубо отвечал я, сколько раз тебе говорить, что у меня нет времени, я не хочу привыкать к безделью. Оставь меня в покое.
Когда мы после этого встречаемся на лестнице, Флориан демонстрирует новую манеру поведения. Становится резок.
Надо работать, говорит он, не тратя лишних слов, надо писать.
Это не так уж и легко, если иметь в виду твои заваленные бумагами столы и условия, в которых ты живешь. Хотел бы я знать, где ты собираешься писать? — к сожалению, не удерживаюсь я от вопроса.
О, это очень просто. Надо только навести порядок. Давно пора.
Следующая встреча на лестнице. Он на ходу бормочет:
Тороплюсь, пора заняться, уборкой.
Я не отвечаю. Но наверху, за своим столом, я теперь напряженно прислушиваюсь, не возвращается ли Флориан. Он торопливо поднимается, перепрыгивая через две ступеньки, закрывает за собой дверь на замок. Я прислушиваюсь. Шарканье, тишина. Я будто вижу его, вижу, как он, в пальто, с книгами или школьными тетрадками под мышкой, стоит в своей заваленной всяким хламом комнате и зорко оглядывает маленькими глазками эти усеянные крошками, залитые вином, засыпанные сигаретным пеплом, пахнущие сыром и прочими остатками пищи отложения, эти свидетельства многолетней неряшливости, вижу, как он впадает в панику. Надо освободить место для работы. Но с чего начать? И откуда взять силы и выдержки, воли, дисциплинированности, мужества, просто задора? Я знаю, нет, чувствую: в этот момент он замечает, что я его подслушиваю, подслушиваю сквозь все стены, вижу его, слежу за ним. Один подслушивает другого, мертвая тишина. Потом открывается дверь, он спускается по лестнице, нерешительно, заставляет себя идти размеренным шагом, только не бежать, говорит он себе, потом начинает насвистывать, насвистывает что-то напоминающее скорее шипение, цедит сквозь зубы, делает вид, что идет прогуляться.
Не возвращается он долго. Дни с гулянками Флориана и дни без них. Время от времени он где-то пропадает, иногда дни напролет.
Ах, вы живете в этом писательском доме? — спрашивают меня, — там живет еще этот… как его… учитель, который пишет книгу, да, точно, его зовут Флориан.
И вот я представляю себе, как он, подцепив где-нибудь новых знакомых, внушает им, размашисто жестикулируя, что он ужасно занят, так как пишет книгу, да-да, уже давно, но сейчас у него есть немножко свободного времени и можно позволить себе чашечку кофе или глоток вина, не правда ли… А вообще он будет рад, если они как-нибудь при случае заглянут к нему. Дом легко найти, не дом, а настоящее прибежище для писак. Надо мной живет один, так он, знаете ли, тоже пишет. Дом трудно не заметить, даже ночью, вы узнаете его по освещенным верхним окнам, горят, как огни маяка.
Встречи на лестнице случаются реже, Флориан, деликатно подчеркивая дистанцию между нами, сужает глаза за стеклами очков и, протискиваясь мимо, вымученно улыбается. А вообще он старается меня избегать.
Я ставлю в своем кабинете двойную дверь, чтобы создать пространство между собой и Флорианом, я хочу вычеркнуть его из своей жизни. Но ловлю себя на том, что думаю, сидя за своим огромным столом, спиной к окнам и уставившись взглядом в двойную дверь: вот сейчас он бродит где-то и рассказывает о том, что пишет книгу, врун несчастный, а сам при этом ни секунды не может оставаться наедине с собой. Слабак, думаю я, ветреник, все время гоняется за людьми, чтобы они составили ему компанию, эксплуататор, кровопийца, вампир, обжора, пожиратель пищи, чавкающий тунеядец, мерзавец, козел вонючий, пройдоха, бормочу я. Он свободен, свободен во всем, у него навалом свободного времени, и как он его использует? Тут мне приходит в голову, что он в начале нашего знакомства всегда ходил с моей книгой под мышкой, так мне рассказывали, он читал из нее большие куски, декламировал, словно мы вместе написали ее, на своем немецком с ладинским акцентом. И я представляю себе, как он продает меня, да-да, словно мы с ним одна команда, я пишу, сочиняю, а он… читает вслух написанное; как будто я его батрак; и впрямь, думаю я, он почувствовал себя свободным, когда я тут появился, теперь он по-настоящему свободен, я его алиби, пишущая машинка стучит день и ночь, наша пишущая машинка, а он в это время декламирует и срывает аплодисменты, обделывает делишки, создает настроение. Игривое зубоскальство, думаю, неизменная веселость. Выпьешь чашечку кофе, хочешь, приготовлю чего-нибудь? Не угодно ли глоток вина? Он использует целые армии людей, чтобы, держась в стороне, остаться на плаву, ему приходится открывать все новые и новые районы, люди быстро раскусывают его, и он ищет им замену. Я слышал, как кто-то однажды сказал ему: не болтай чепухи.
Я склоняюсь над машинкой, злюсь и ругаюсь. Разве это жизнь? Вот напишу еще эту книгу, и хватит… Совсем другим представлял я себе писателя, думаю я, не таким, как я сам, быстренько выгулять собаку, стоять на углу, косясь по сторонам, тянуть за поводок, ты все, наконец, обнюхал, пес проклятый? Мать Флориана: высокая, тощая, строгая на вид, раз в пару недель он ходит ее проведать. Кажется, я уже говорил, что у Флориана необыкновенно большие руки, очень большие и теплые руки, которые удивленно замечаешь только тогда, когда он их протягивает, когда он режет хлеб, нарезает сыр или наливает вино, тогда озадаченно думаешь, до чего у него большие руки, неприлично большие и, очевидно, очень сильные, во всяком случае, слишком большие для того, чтобы нарезать хлеб или сыр, смотришь и представляешь, как они уже не с караваем обращаются, а с хрупким телом молодой девушки. Руки поражают еще и потому, что не соответствуют таким маленьким глазам. Иногда в его взгляде мелькает какое-то знание, нечто такое, что способно привести в смущение. Он вообще выглядит несколько странно, фигура у него крупная, представительная, он полноват, но его полнота не бросается в глаза, голова сравнительно маленькая, волосы черные, с пробором. На носу очки. За стеклами очков — маленькие глазки, они всегда настороже и еще больше сужаются, если к нему обращаются с вопросом — я или кто-нибудь другой. У него вид сбежавшего из монастыря монаха или просто сбежавшего откуда-то человека. В его походке есть что-то мальчишеское, что-то от полного, крепенького паренька, и я бы не удивился, запрыгай он вдруг на одной ноге, как сбежавший с уроков школьник. В нем чувствуется какая-то доверчивость, ожидание радушного приема. Встречаясь со знакомым, он приветствует его с чрезмерной любезностью. Подходит ближе, всеми своими жестами выражая радость, но в то же время в его поведении чувствуется настороженность, готовность отступить, как у человека, который слишком часто сталкивался с неудачами. Однажды он задушит кого-нибудь своими огромными ручищами, его болтовня — только плата за сближение, однажды ему это надоест.