Год любви
Шрифт:
Но у себя в комнате я могу вспоминать только о другой, о прошлой жизни, говорю я себе. Сейчас меня настигает то, что произошло давным-давно. Обломки прибивает к порогу моей теперешней жизни, как бутылочную почту. И пока я тут собираю эти осколки жизни — прошлой жизни! — пока я живу мыслями с ними, ведь они — это часть меня, во мне в это время вершится новая жизнь, к которой я пока не имею доступа.
Я сын своих родителей, плод их встречи и спаривания, во мне слились два мира, мир отца и мир матери, в свою очередь эти миры — посланцы из Бог весть каких отдаленных друг от друга углов и концов; я их продукт и одновременно продукт долгой истории, а также всего того, что оказывало на меня воздействие; я под завязку напичкан тысячами и тысячами влияний, сумма парящих во мне частиц, они кишат и вибрируют во мне, я принимающий и передающий прибор; я связан со всем миром, независимо от того, знаю я об этом или нет, я всего лишь хозяин, а что знает хозяин о своем хозяйстве?.. Но когда я наклоняюсь к подслушивающим устройствам в себе, я что-то улавливаю и передаю дальше, я пишу, чтобы появилось что-то, на что я могу опереться.
Пиши, пиши, мысленно слышу я голос моего дорогого Беата, ты, как я вижу, живешь лишь тогда, когда пишешь, а раз так, то пиши себе с миром.
Беат,
Я записываю этот сон поздно вечером в своей комнате-пенале, я чувствую, что немного устал, а в это время в Ливане сирийцы нападают на израильтян, а израильтяне на сирийцев, во Франции обостряется и без того ожесточенная предвыборная борьба, биржу лихорадит; а я вспоминаю, что недавно мне позвонила Бриза, голос ее звучал неразборчиво, вечные помехи на линии, а может, виноват мой телефонный аппарат, не знаю, последнее время в трубке постоянно что-то щелкает и шуршит, надо позвать мастера; собственно говоря, я бы с удовольствием слетал в Рио, будь у меня такая возможность, я слышал, в Бразилии не существует расовой проблемы, не знаю, там все жители метисы, не уверен, правда ли это; должно быть, Бразилия — прекрасная страна, думаю я, но точно так же я думал и о Восточной Азии, пока не побывал там, я вижу себя в самолете, мы летим из Сингапура в Медан на Суматре, из самолета это царство островов действительно сливается в единый образ, острова, островки, мостики из островов словно пузыри пара или блестки жира на супе, словно плазма в кипящей щелочи океана, они разбрызганы по поверхности моря грациозными излучинами и хороводами, хороводами творения, ты словно видишь, как возникала земля из морской пучины, да будет земная твердь, пульсировали и сигналили нам эти островки в ауре своих горячих, как в день творения, куполообразных испарений, пока мы пролетали над ними в изрыгающем огонь металлическом ящике, пилот, лениво развалясь в кресле, манипулировал рычагами управления или вообще ничего не делал, мы могли видеть его, когда не всматривались в картину океана внизу, в той части земного шара, где разворачивается действие историй Джозефа Конрада и Сомерсета Моэма, а потом я заснул, и мне приснилась собачья роза, что цвела в моем детстве на каменной стене, и когда я проснулся в парниковой духоте нашего покачивающегося на крыльях самолета, когда пришел в себя, перед моими глазами все еще была эта увиденная во сне роза, я хотел сохранить ее как амулет, когда самолет стал снижаться и под крыльями появилась земля, закрытые душными испарениями джунгли, потом пальмовые рощи, там и сям в зеленой гуще мелькали крыши из гофрированной листовой стали, хижины или селения, а когда мы приземлились, я увидел, что мы окружены пальмами, одними только косматыми пальмами, казалось, мы попали в кольцо танцующих воинов в набедренных повязках из пальмовых листьев; а тут еще свет, этот жужжащий, идущий как бы изнутри свет, ты словно находишься внутри лампы, безжалостный, преображающий все свет, который мне вскоре так надоел, что я стал мечтать о возвращении в Европу; возможно, в Бразилии со мной произойдет то же самое, да и зачем тебе Бразилия, думаю я, ты в Париже и останешься здесь, говорю я себе и поглядываю на старика-голубятника, который очень скоро сойдет со сцены, нет, не умрет, упаси Господь, а отойдет от окна, мне кажется, он ложится спать сразу после восьми вечера, а встает в шесть утра, не понимаю, зачем так рано, наверно, по привычке, моя мама тоже встает очень рано в своей квартире для престарелых, хотя теперь она могла бы выспаться как следует, у тебя навалом времени, говорил я ей, но ей это не нравится
пока старик-голубятник прощается со своей любимой голубкой, расстается с ней до утра, пока раздающиеся из других окон в нашем дворе звуки телевизора, стук посуды на кухне, голоса, крики, смех и музыка сливаются в ежевечерний гул, иным, но не мне, он кажется какофонией, я записываю этот сон, мне приснилось, будто я стою в прекрасной квартире с высокими стенами и окнами, окна и балконные двери открыты, я стою в лучах послеобеденного сентябрьского солнца и вдруг осознаю, что я в Испании; я стою, совсем еще молодой, и смотрю на пожилого человека, ему под сорок, он темноволос, строен, решителен в движениях и занят приготовлениями к отъезду; рядом с креслом он ставит свои чемоданы, красивее этих чемоданов я в жизни не видел, они из светло-желтой телячьей кожи, мягкие и просторные, по бокам большие мягкие карманы и накладки; я стою праздно, но чего-то жду, не приказа, а какого-то дела, ибо энергичный человек — это КОРОЛЬ, а я, в самом деле, кто я? этого я не знаю, нечто среднее между секретарем и поверенным, не слуга, но и не гость, а нечто среднее; я стою в прохладном, хотя и залитом солнцем помещении и жду, король наконец прерывает молчание, тихим, но твердым голосом он просит меня позаботиться о золотой рыбке, не забывать кормить ее в его отсутствие; потом, оставшись один, я вижу, что аквариум опрокинулся, вода из него вылилась, золотая рыбка неподвижно лежит на сухом светлом гравии, лежит на боку, я пугаюсь своей неосторожности, поднимаю аквариум, он сразу наполняется водой, и смотри-ка, золотая рыбка вздрагивает, оживает и начинает быстро тыкаться вытянутым ртом в поверхность воды
еще повезло, что все так хорошо кончилось, думаю я, что было бы, если бы она не ожила? И тут мне приходит в голову, что недавно я получил от незнакомого человека счастливую весть, было уже поздно, когда я возвращался из Клиши после кино, я шел по улице Коленкур домой, надо мной поблескивали листьями великолепные кроны деревьев, я шел почти на цыпочках, стараясь не потревожить тишину улицы, и в одном из баров, открытых до поздней ночи, заказал и попросил вынести на улицу стаканчик виски, я сидел, повернувшись лицом к темной улице, за спиной у меня возбужденно шумел залитый светом бар, он сиял особенно ярко еще и потому, что все вокруг погрузилось в ночной покой, внутри несколько подвыпивших завсегдатаев смеялись над одним из своих товарищей, который затеял разговор по-английски с иностранкой, туристкой, занятой настольной игрой, а я сидел за своим столиком на улице, до меня волнами доносились взрывы смеха, я был счастлив, здесь я был у себя, в своем квартале, мне не хотелось возвращаться домой; вдруг из темноты ко мне подошел человек и положил рядом со стаканом конверт, на котором было написано:
Mr & Mme
Je suis sourd-muet
et vous presente
Le «Message du Bonheur»
a votre bon coeur
Prix: 1 Fr. Merci![14]
Заплатив требуемый франк, я открыл конверт и прочитал на сложенном листе бумаги уведомление:
REVELATION DU DESTIN[15]
и когда я развернул лист, там был следующий текст:
Vous etes d’une nature indecise, c’est-a-dire que vous ne savez jamais quoi faire, un rien vous embarrasse, ce qui est le plus fort c’est que vous voulez tout faire a la fois. Toujours plusieurs idees en tete, vous ne savez pas laquelle entreprendre et cette indecision vous a deja cause beaucoup d’ennuis dans la reussite de vos projets. Vous avez une bonne idee; en tete, suivez-la jusqu’a complete reussite sans vous occuper d’autre chose et le succes est certain.
Vous avez dans votre existence une personne vous aimant beaucoup et il est malheureux pour vous que vous ne partagiez pas ses sentiments.
Gomme vous etes tresagreable en societe, vous avez l’es time de votre entourage et tout le monde aime votre societe.
RESUME
Caractere: Enjoue, plut^ot bon, m^eme trop confiant.
Famille: Nombreuse, dont une partie fera sa catriere dans Гагшёе.
Amour: Beaucoup de chance pour vous et pour ceux qui vous aimeront.
Jeu: Assez de chance, mais surtout pas trop d’entЈtement. Jours de chance: le 9 et le 1,
Existence heurese et vieillesse tranquille.
Votre porte-bonheur sera: Topale.[16]
Я нашел, что он поразительно хорошо меня знает, по крайней мере в том, что касается главного, и почувствовал себя еще счастливее, такие прекрасные сверх всякой меры вечера бывают только во сне, они словно созданы для того, чтобы тебя увлекал за собой поток мыслей, сказал я себе и заказал еще одну порцию виски
а сейчас я думаю о своей маме, о том, как славно было бы посидеть здесь вместе с ней, ты моя единственная радость, говорит она каждый раз, когда я приезжаю проведать ее, когда-нибудь я нагряну к тебе в Париж, вот увидишь, Париж — город моей мечты, всегда был им, и она рассказывает о поездках в Париж к своей тете, это было в начале тридцатых годов или еще раньше, когда она, модно одетая молодая дама в элегантнейших для той поры туфлях часто ездила в Париж, у той тети тоже была собачка, ее звали Флоретта, она была толстенькая и страдала одышкой, я знавал и собачку, и мамину тетю, свою бабушку, ей исполнилось уже почти восемьдесят, когда она переехала в Берн после смерти своего мужа, с которым прожила в Париже долгую жизнь, он был аптекарем и офицером Почетного легиона; но маму мне здесь не увидеть никогда, думаю я, да и как она приедет сюда, с ее-то ногами, когда я звоню у ее двери, она с трудом подходит на негнущихся ногах, чтобы открыть мне, здесь ей ни в метро спуститься, ни в автобус подняться, не говоря уже о продолжительной поездке на поезде или в автобусе, хотя она, вероятно, все воспринимает по-другому; хорошо бы, думаю я, иметь здесь и свою собаку, но я не решился взять ее с собой, ей здесь негде гулять, здесь я не мог бы ежевечерне выгуливать ее, как она привыкла дома, квартирка тут маленькая и обычаи другие, я побоялся взять ее и оставил у друзей в Швейцарии, ей было хорошо у них, там был сад, хозяин-пенсионер баловал ее, но собака прожила недолго и вскоре умерла; Флориан тоже умел обходиться с моей собакой, не говоря уже о Кареле; но Беат ее недолюбливал, он не любит собак и считает тех, кто их держит, людьми чрезмерно властными, меня он не раз упрекал в этом; я больше не стану заводить собаку, я сам себе собака, но аргументы Беата кажутся мне поверхностными и холодными, я помню свою первую собаку, которую перед самыми выпускными экзаменами я попросил умертвить, ей было четырнадцать лет, она страдала водянкой и с трудом держалась на ногах, однажды я отвел ее в ветлечебницу, охранник стал зазывать ее в специальную камеру, она упиралась, иди сюда, сказал я, к ноге, доверчивая собака преодолела страх, вошла следом за мной в камеру и легла, прижавшись старой головой к моему колену, охранник выстрелил в нее, собака, умирая, еще повиляла хвостом, мне вручили ошейник и поводок, и я поплелся домой.
Не знаю, почему я пишу все это, с тех пор прошло так много времени, целая жизнь, но ничто не становится прошлым, иногда я вижу свою первую собаку во сне, как и вторую, по кличке ФЛЕН, ее очень ценил Карел, Флен лорд среди собак, говаривал он, мне не обязательно видеть Флена во сне, я узнаю его во всех собаках, обхождение с ними для меня не проблема, мне кажется, я понимаю их язык, так как сам держал собак, я знаю, что значит, когда собака зевает или почесывается, понимаю ее; ничто не проходит бесследно, в том числе и боль, даже если причина ее с течением времени кажется ничтожной, я так ясно вижу гримасы боли, будто их выставили передо мной в витрине, все оживает во мне, я словно только что увидел все это во сне;
входит Беат, ну, говорит он, наконец-то ты закончил свой обряд и настроился на работу, mon ecrivain, мой писатель?
Беат, говорю я, я устал. А сам думаю: «НУ ПОЧЕМУ ВЫ ШУМИТЕ, РАЗВЕ НЕ ВИДИТЕ, ЧТО Я СПЛЮ».
Париж, 1977–1981
В брюхе кита
Солдаты
Посвящается Одиль
На днях я снова увидел тех парней, что чистят канализацию, ассенизаторов. Они брели, точно пьяные, шаркая резиновыми сапогами с опущенными почти до самой земли голенищами. Им приходится шлепать по скользкой жиже, кишащей крысами, по ковру из крыс, погружаться по пояс в клокочущие нечистоты, блуждать в мерцающем свете шахтерской лампочки; пять часов длится смена.
Странное волнение охватывает меня, когда я вижу их, этих неприкасаемых. Или лучше сказать — солдат невидимого фронта. Это их основная работа, они этим живут.
Откуда это волнение? И почему на днях — или это было уже давно? — во мне родилось это сравнение с солдатами, я ведь равнодушен к армии, ко всем, кто носит форму, это не для меня, откуда взялось это сравнение? Я люблю тех, кто бодрствует, люблю ночных сторожей. В молодости я в своей мансарде целые ночи проводил без сна, лежал с открытыми глазами или сидел, прислушиваясь к тишине, к страху в себе, борясь с дремотой. Я словно очищался изнутри, становился насквозь проницаемым, просветленным, я словно горел в каком-то огне.