Год под знаком гориллы

Шаллер Джордж Б.

Я продолжал свой путь в одиночку, брел, спотыкаясь, по тропинкам, протоптанным буйволами, все вверх, к вершине, которая теперь пряталась в облаках. После часа пути сенецио стали ниже и следы буйволов уже попадались реже. Весь склон был покрыт африканской манжеткой, словно пружинистой циновкой, местами достигавшей почти фута толщины. На меня стала действовать высота. Тело казалось тяжелым. Пройдешь пятьдесят шагов, остановишься и переводишь дыхание. Снова пятьдесят шагов, и снова остановка — нужно отдышаться. Ноги путались в растительности, я спотыкался и чуть не падал. Наконец я лег, раскинув руки, прижался лицом к прохладной земле и лежал так, пока не почувствовал, что могу идти дальше. Потом стали встречаться

выходы лавы и участки земли, лишенные растительности. Это значило, что я приближаюсь к вершине. Густые, влажные облака проплывали мимо меня, усиливая чувство одиночества.

Мне попался след буйвола — темная линия, которая извивалась и тянулась по земле куда-то вверх, исчезая в тумане. Что заставляло и человека, и животное стремиться к этим бесплодным высотам? Доктор Джеймз Чапин, посвятивший много лет изучению птиц Конго, нашел однажды скелет гамлиновской мартышки (Упоминание о найденном ранее доктором Джеймзом Чапином скелете гамлиновской мартышки на вершине Карисимби представляется маловероятным, так как обитает этот вид на крайнем западе Экваториальной Африки — в болотистых лесах Габона и прибрежья Конго. В настоящее время эти особые мартышки «с лицом совы» относятся к виду черно-зеленых мартышек (Cercopithecus nigroviridis Рососк 1907).) на вершине Карисимби, за много миль от ее родных лесов. А недавно я прочел интересную заметку о стае гиеновых собак, которую видели в ледниках Килиманджаро, на высоте почти в двадцать тысяч футов. Возможно, человек не единственное существо на этом свете, которое взбирается на гору только потому, что она перед ним стоит.

Спустя примерно два с половиной часа после выхода из Рукуми я уже находился на вершине горы. Здесь был небольшой кратер, стоял дождемер, а вокруг в беспорядке были разбросаны доски, пустые консервные банки и другой мусор, оставленный многочисленными экспедициями, восходившими на вершину начиная с 1903 года.

Я подождал минут двадцать в надежде, что рассеются облака. Но тут пошел град, и я поспешил вниз, по склону. Вспомнился несчастный случай, происшедший с геологом Кирштейном. Он совершал подъем в феврале 1907 года, когда его застигла метель. Носильщики, которые впервые в своей жизни попали в холод и снег, легли на землю и отказались идти дальше. «Мы должны умереть — такова воля богов», — стонали они. Двадцать человек погибло в эту метель, а сам Кирштейн, который пытался перетащить полузамерзших африканцев в укрытие, заболел воспалением легких и два дня лежал без сознания.

Многочисленные ущелья, словно спицы колеса, расходятся во все стороны от вершины Карисимби. Так как видимость не превышала пятидесяти футов, я ошибся и начал спускаться не по той тропе, по которой поднимался сюда. Пройдя довольно далеко, я проверил направление по компасу и увидел, что заблудился. Пробираясь по склону горы, я то и дело попадал в овраги. Камни были мокрые и скользкие, а заросли сенецио представляли собой беспорядочную массу хрупких стволов, с хрустом ломающихся под ногами. Я непрестанно падал на мокрый мох, покрывающий почву. Это был какой-то жуткий мир теней, полный причудливых форм и чудозищ, которые то возникали на мгновение, то снова исчезали. Вдруг из клубящегося тумана появился буйвол. Он стоял, черный и зловещий, слегка наклонив голову, показывая широкие изгибы своих рогов. Я замер, пока буйвол не исчез, беззвучно, как призрак. Через некоторое время издалека донесся треск ломающихся ветвей.

Когда я наконец добрался до хижины, меня там ждал только один сторож заповедника, остальные вернулись в Кабару. Сняв с себя мокрую одежду, я завернулся в одеяло и так сидел у костра, пока не стемнело.

Следующие два дня мы продолжали поиски горилл. Попадались места, где животные недавно кормились. Доку раз показалось, что он услышал вдалеке крик гориллы. На третий

день, бродя по каньону Каньямагуфа, я услыхал звук, от которого невольно вздрогнул, словно меня ударило током: «пок-пок-пок» — это горилла била себя в грудь. Я пошел по краю каньона, увидел пересекавшую его звериную тропу и начал осторожно пробираться вдоль склона туда, где, по моему расчету, должно было находиться животное. Но мне и на этот раз не повезло. Позднее я узнал, что звук, который издает горилла, ударяя себя в грудь, имеет то же свойство, что и голос чревовещателя, — невозможно определить, с какого расстояния он доносится.

Когда мы с Доком пришли в каньон на следующее утро, нас приветствовал тот же звук. Очевидно, горилла нас заметила. Я влез на дерево, чтобы поглядеть поверх кустарника, закрывавшего обзор, а Док начал кружить по склону. Вдруг (как он мне потом рассказал) футах в сорока от него кусты зашевелились и послышалось тихое, удовлетворенное ворчание животных. Не замечая человека, гориллы приблизились на расстояние в тридцать футов. На несколько мгновений из зарослей показались две черные, косматые головы. Не зная, как ему поступить, Док поднял руки. Животные пронзительно закричали и скрылись. Вдвоем мы осмотрели место, где растительность была только что смята и валялись объедки пищи горилл — дикий сельдерей и крапива.

Пока Док делал заметки в своей тетради, я пошел по следу. Затхлый, приторный запах горилл стоял в воздухе. Где-то впереди, невидимая, ревела горилла. Уууа… Уууа! Это был резкий, отрывистый не то крик, не то визг, который раскалывал тишину леса. От этого звука у меня встали дыбом волосы на затылке. Я сделал несколько шагов, остановился, прислушался и снова двинулся вперед. Было совершенно тихо, только жужжали насекомые. Далеко внизу, подо мной, по склонам, поднимались облака и вползали в ущелья. Снова раздался рев, но уже дальше. Я продолжал идти через гребень горы, то спускаясь, то поднимаясь, и наконец на расстоянии двухсот футов от себя увидел обезьян.

Взрослый самец — его легко можно было узнать по огромному размеру и серебристой шерсти на спине — сидел среди травы и лиан. Он внимательно посмотрел на меня и заревел. Около него был подросток лет четырех. Три самки, жирные, спокойные, с отвислыми грудями и длинными сосками, сидели на корточках неподалеку от самца. Еще одна самка расположилась в развилке дерева. За длинную шерсть на ее плечах цеплялся маленький детеныш. Несколько других животных бродили в густых зарослях. Я привык к невзрачному виду горилл в зоопарках с их потускневшим мехом, вытертым о цементные полы клеток. Меня поразила красота этих обезьян. Мех у них был не просто черный, — он лоснился и отливал в синеву, а черные морды блестели, как лакированные.

Мы сидели и смотрели друг на друга. Особенно привлекал мое внимание большой самец. Он несколько раз поднимался на свои короткие, кривые ноги, вытягивался во весь рост (около шести футов), вздымал руки и, выбив быструю барабанную дробь на голой груди, снова садился. Я никогда раньше не видел такого великолепного животного. Тяжелое надбровье нависало над его глазами, а гребень на макушке напоминал мохнатую митру. Когда он ревел, пасть разверзалась, как пещера, обнажая большие клыки, покрытые черным налетом.

Этот самец лежал на откосе, опираясь на огромные, косматые руки; мускулы на широких плечах и спине играли под серебристой шерстью. Он производил впечатление достоинства, сдержанной мощи и, казалось, был абсолютно уверен в своем великолепии. Мне очень хотелось как-то вступить с ним в общение, выразить ему каким-то движением, что я не замышляю зла, что мне просто хочется быть около него. Никогда еще при виде животных я не испытывал такого чувства. Мы смотрели друг на друга через лощину, и я невольно задавал себе вопрос: чувствует ли он, что нас связывает родство?