Год спокойного солнца
Шрифт:
Она не сводила с него глаз. Взглядом впитывала и выражение его лица, чуть смущенного и обрадованного вместе, и каждую деталь в нем — едва обозначившиеся мешки под глазами, щетину на плохо выбритых щеках, горькие складки у рта.
— Бегаю вот, — проговорил Марат, не выдерживая ее взгляда и понурясь. — Газетчика ноги кормят.
Расхожую эту фразу он произнес легко, привычно, как много раз говорено было, и тут же вспомнил о своем решении. Сказать же ей про журнал не решился.
Она уловила в его словах потаенную боль. Жалость и нежность к нему захлестнули
— Как это у вас пелось? «Жив ты или помер, главное — чтоб в номер…»
Все-таки очень уж возбуждена она была, и бодрый тон самой же показался неуместным, постыдным, будто обмануть хотела. Кого? Марата? Да сколько же можно!
— Ты прости меня ради бога, — срывающимся голосом произнесла она и снова нашла его руку и сжала крепко.
Он не сказал ничего в ответ. Так молча, напряженно, не глядя друг на друга, сидели они рядом. Солнце светило сбоку в их лица, тепло его ощущалось едва-едва.
Разжав пальцы, она убрала ладонь с его руки, раскрыла сумочку, глянулась в зеркальце, не вынимая его, поправила выбившуюся из-под вязаной шапочки прядь волос. И Марат мгновенно вспомнил ту их встречу в Ташкенте и разговор на берегу Комсомольского озера, и сердце сжалось от этих воспоминаний…
— Ты все о прошлом, — сказал он вымученно. — Чего уж теперь… Я зла не таю. Мы же нареченными не были и клятв никаких не давали. Да и вообще…
— Что? — спросила она напряженно.
— Человек волен в выборе. А выбор зависит от человека.
Кровь отлила от лица, и ей показалось, что наступает обморок. Но это, к удивлению, не обеспокоило ее. Деловито вспомнила: глубокий рефлекторный вздох уменьшает кислородное голодание. И вздохнула полной грудью.
Марат тревожно заглянул ей в глаза.
— Я тебя обидел? Извини, не хотел… У меня с утра отвратное настроение.
— Не обращай внимания, — отмахнулась она, чувствуя облегчение.
— Давай я отвезу тебя домой, — все еще тревожась за нее, предложил Марат. — Тут стоянка такси…
Но она уже совладала с собой.
— Нет, спасибо, я хорошо себя чувствую. — И чтобы подтвердить это, заговорила ровно, как перед практикантами мединститута: — Ты совершенно прав: человек волен. Но выбор, даже самый простой, всегда сложен и трудно объясним. Недаром Дюбуа-Реймон и Геккель к числу семи мировых загадок отнесли и свободу воли. В самом деле, хотя мы теперь и понимаем свободу воли как осознанную необходимость, никто еще не смог учесть всех обстоятельств, которые…
«Что со мной — подумала она смятенно. — Что я такое болтаю? К чему эта заумь?» — и сказала сквозь слезы: — Я, кажется, с ума схожу.
Они поменялись ролями, доктор и больной.
— Это пройдет, это ты устала и расстроилась, — успокаивал ее Марат. — Ты плюнь на все.
— Ладно обо мне, — сконфузилась она. — Ты вот скажи… Севка пишет стихи, заметки в газету. Ты читал?
Он кивнул.
— И
— Да как тебе сказать… — замялся Назаров; он опять боялся ее расстроить. — Искра божья, она ведь не всегда сразу проявляет себя. А потом… писать — это ведь тоже профессия, как и всякая другая. Знания нужны, опыт, усидчивость…
— Усидчивости у него как раз нет, — вздохнула Наталья Сергеевна. — Все норовит с налета.
То, что она сама невысоко ценила способности сына, приободрило Назарова, и он сказал:
— Ему не хватает литературного вкуса. Фразу строит, не чувствуя ритма, отбора слов нет… Он много читает?
— Нет, по-моему, — ответила она, вдруг удивившись, что совсем не знает литературных привязанностей сына. — Сименона, видела, читал…
— Это чувствуется, — кивнул Назаров. — Прошлым летом он нам заметку принес. Фраза там была… «Туристы, приехавшие издалека, наслаждались необычным теплом, обливаясь влагой собственного тела, выходившей в виде пота». Так литературный секретарь до сих пор, если встретит неудачное выражение, ворчит: «Это не литературный стиль, а влага собственного тела». Ты уж не сердись за прямоту.
— Я не сержусь, что ты, — покорно произносил она. — Я же в вашем дело ничего по понимаю, хотя и читаю газеты регулярно. А фраза, которую ты привел… — она пожала плечами. — В научной литературе сплошь и рядом…
— Сева говорит, что пишет художественную прозу, — усмехнулся Назаров. — Понимаешь, многих смущает видимая доступность литературы. «Вы не пробовали писать?» — «Нет, не пробовал». И никто не улыбнется. А спросите такого: вы не пробовали играть на скрипке? Или рассчитать синтез тяжелых изотопов водорода? Или вылечить соседу язву двенадцатиперстной кишки? Впрочем, лечат теперь тоже все…
— Что же, ему писать совсем не нужно?
В ее голосе прозвучала скрытая надежда.
Назарову стало стыдно за ненужную прямоту. Она же мать. Самому Севке все это следовало бы высказать, может урок, если способен, извлечь, а ей-то зачем… Но и душой кривить он не мог. К тому же какой-то чертик в нем засел сегодня, не позволял быть добрым.
— Почему же, пусть пишет. Греха в этом нет. Одни лондонский служащий за десять лет переписал от руки всего Шекспира. Его спросили: зачем? Он ответила «Всегда чувствовал стремление писать, но бог не наделил талантом».
Можно было это и за шутку принять, безотносительно к Севе. Но Наталья Сергеевна не улыбнулась даже. Скосив на нее глаза, Назаров тоже насупился, замолчал.
— Я поняла, ты не думай, — сказала она, гася обиду.
Сидела она прямо, спине не давала сутулиться и голову держала высоко, независимой и гордой хотела казаться. Но он видел, что давалось ей это с трудом.
— Я пошутил, — произнес он мягче. — Может быть, что-то у него и получится. Кстати, вчера только сдал в секретариат его статью. Интересную проблему поднимает. Вполне может зазвучать на полосе. Правда, пришлось поработать, но ведь основа была, факты… Так что все не так мрачно. Ты ему только подскажи: учиться надо.