Год спокойного солнца
Шрифт:
Помнит еще как на черепашку в колхоз ездили, и район помнит — Ахангаранский. Ползали по склонам зеленых холмов, где уже колосилась пшеница, собирали вредителей в бутылки. Вечерами сдавали приемщику, тот взвешивал и записывал, кто сколько собрал, потом тайком закапывал черепашку. Мальчишки выследили, стали отрывать и сдавать вторично. Но вскоре попались. Шуму было! На собрании обсуждали, стыдили…
В госпиталь еще ходили, концерты давали. Но их к выздоравливающим пускали, никаких особых страхов там не видели.
Зимой сорок второго в комсомол приняли. Под Сталинградом самые жаркие бои шли, она тогда и не понимала, какие это были бои, через много лет только кинохронику увидела, ужаснулась.
А потом на завод «Транссигнал» направили, там и работала.
Вот и вся война. Ну, сводки, конечно, слушали, киносборники смотрели — про Антошу Рыбкина, — про Швейка. Передача еще по радио была — рассказы неунывающего Сени Ястребкова, песня его:
Вернусь я скоро снова, И вас прошу не забыть Про Сеню Ястребкова, И песни его любить.Песен тогда много было, хороших песен, она и сейчас любит их слушать, когда передают. Но песни песнями, а ребята их группы стали на фронт уходить — там, видно, не до песен было. То на одного похоронка пришла, то на другого. Но они к тому времени уже рассеялись, работали кто где, жили в разных общежитиях. Однажды ей записку от Витьки Крестьянинова передали: уезжаю завтра в шесть. Утром, темно еще было, она побежала на вокзал. Дождь хлестал, хорошо ей резиновые сапоги подруга дала, ноги хоть не промокли, а так — нитки сухой не было, когда добежала. Трамваи еще не ходили, так что всю Первомайскую в резиновых этих сапогах вымерила. Ни военных, ни новобранцев нигде на вокзале не было. Сказали: в третьем зале. А это и не зал вовсе был, а скверик, штакетником огороженный. Правда, навес был, но худой, капало на людей, которые покорно сидели на узлах. И здесь Витьки и его команды не было. Так с ним и не простилась. Он ей несколько писем написал, она два раза ответила, а потом переписка их заглохла. С Маратом тоже так вышло: он ей писал, а она не поверила, подумала, что нарочно решил не возвращаться, кто в Ленинграде не захочет жить! Она ведь и не представляла, что это такое — блокада. Но если по правде, то и не в этом дело было совсем, а в том, что прислали на завод ребят из транспортного техникума на практику, и среди них был Кирилл Сомов. Конечно, если бы Марат хоть намекнул, что ранен, контужен! Но он не сообщил, она о его несчастьях узнала, уже когда он вернулся, да и то случайно…
Вот такие воспоминания.
— Война — это другое, — сказала она. — Я о нормальной человеческой жизни говорю. И о смерти.
— Мне тоже инсульт уготован, — неожиданно произнес Марат. — Кровоизлияние. Я точно знаю.
— Брось ты, ей-богу, — сказала она досадливо, стараясь убедительной быть, чтобы не прошел их разговор бесследно. — Во-первых, в твоем случае это совсем не обязательно. А во-вторых, кровоизлияние не такая уж страшная вещь, как думают, нечего его бояться.
— А Витька? — спросил он и посмотрел пытливо.
— А я тебе приведу сотни примеров, когда все обходилось благополучно. Человеческий мозг необычайно пластичен, его участки способны взаимозамещаться. Вполне авторитетно говорю. У Пастера в сорок
— Хиромантия в современном обличье? — усмехнулся Марат. — Ты можешь точно предсказать день, которого нужно бояться?
— Напрасно злословишь, — обидчиво проговорила она. — Только обыватель считает, что врачи ничего не понимают. А ты вбил себе в голову: «мне уготован инсульт» — и ждешь, прислушиваешься, так и впрямь можно болезнь вызвать, силой внушения только.
— Язык мой — враг мой, — вздохнул он. — Ладно, от инсульта отрекаюсь. Ты довольна?
— Эх, Марат, Марат, — покачала она головой, и вдруг само собой вырвалось: — Я не знаю, что со мной будет, если… — Она вовремя оборвала себя и, заливаясь краской стыда, проговорила еле слышно: — Ты прости меня, я сама не понимаю, что говорю…
— Ну, что ты, — очень мягко, с нежностью, какой не ожидал от себя, ответил Марат. — Нам нельзя сердиться друг на друга, мы с тобой только вдвоем остались…
Он хотел добавить: из всей нашей группы, но смолчал.
Встретив его взгляд, Наталья Сергеевна словно задохнулась и снова почувствовала слабость и головокружение. «Да что же это? — растерянно спросила она себя и вдруг впервые призналась: — Я люблю его, я без него жить не смогу, я как девчонка — только в глаза взгляну…»
— Смотри, это Борис?
Поспешно поднявшись и не дожидаясь ответа, Назаров взмахнул рукой. Но с дороги его могли и не заметить, тогда он пошел прямо через боскет, испачкав сырой землей туфли, с неожиданной проворностью перемахнул через невысокую ограду и выскочил на тротуар.
Соскочив с мотоцикла, едва кивнув Казакову и сразу же забыв о нем и обо всем на свете, Борис устремился к Назарову.
— Здравствуйте, дядя Марат!
Ладони их сошлись в крепком рукопожатии, и близко глянув в голубые, материнские, глаза юноши, такие сияющие, лучащиеся внутренним праздничным светом, Назаров растроганно заморгал, притянул его к себе и обнял левой рукой. Борис неловко ткнулся ему в щеку, чмокнул по-детски и смущенно отстранился.
— Здравствуй, Боря. Вот ты какой стал… солдат, — проговорил Назаров, тоже засмущавшись. — С возвращением тебя.
— Спасибо… Ой, да я шлем забыл отдать! — Борис оглянулся и, увидев терпеливо поджидавшего на обочине Казакова, побежал к нему, торопливо расстегивая ремешок на подбородке. — Простите, Ата Казакович, я дядю Марата встретил… то есть он мне не дядя, это я так, с детства привык… он хороший человек.
— Я вижу, — улыбнулся Казаков. — Так вы остаетесь?
— Да, вы езжайте.
Он вернулся к Назарову.
Первый порыв прошел, остывали, выплеснувшись наружу, чувства, пришло время придирчиво осмотреть друг друга, замечая перемены. Одного они радовали, другого огорчили. Марат по выражению глаз Бориса понял, насколько сдал за два последних года, и эта догадка опечалила его. Недавнее тоскливое чувство снова стало саднить в груди.
— Служилось как?
Обняв Бориса за плечи, Назаров повернулся вместе с ним, и тот лишь теперь увидел мать. Она сидела на скамейке вполоборота и с ревнивым чувством следила за сыном. Обидное ощущение покинутости виделось, вероятно, в ее глазах. Борис сразу подошел к ней и ласково тронул за плечо, давая этим понять, что он с ней, что нет у него никого дороже ее, потом только ответил, обернувшись к Назарову: