Год спокойного солнца
Шрифт:
— Поздравляю, — подавленно сказал он.
— Спасибо, — как будто бы даже обрадовалась она. — Ты-то как?
— Ничего, — ответил он.
— Ну, здоровья тебе, успехов в работе, счастья в личной жизни, — торопливо проговорила она и, выпалив все это, неожиданно грустно добавила: — А надумаешь уезжать — дай знать, все-таки росли вместе. Ты телефон запиши…
Нет, не таким представлялся ему их разговор. А впрочем на что он мог рассчитывать? На слезы умиления? Ах, ты приехал, мое сердце разрывается на части… Надеялся, что она увидеть его захочет, поговорить… а о чем? Все давно было ясным, и сказано было все, еще там, на Комсомольском озере. Нет, надеяться ему было не на что…
И он со странным спокойствием, несколько даже высокопарно сказал себе: все, мосты сожжены.
«Ты это должен понимать, ты же умный мужик». Он-то понимал, да в таких делах одного понимания недостаточно, не зря говорят: сердцу не прикажешь.
А мосты пылали, и она была на той стороне, недосягаемая, едва видимая за дымом и пламенем, — и не пылающие, шипящие и чадящие в воде балки, а надежды его рушились на глазах… Все, конец, в самом деле зря он это затеял, уезжать надо и как можно скорей… Получить расчет и — на вокзал. Уже стучали в ушах вагонные колеса, встречный ветер овевал лицо, плыли за окном весенние степи — и успокаивалась душа, спасительное бегство исцеляло его…
— Марат, тебя.
Он недоуменно смотрел на черную трубку, положенную перед ним на письменный стол: какие еще могут быть разговоры, с кем? Но в то же мгновение горячая волна обдала его изнутри, кровь застучала в висках: это она! Ну конечно же, одумалась, поняла, что теряет его и в слезах бросилась к телефону… Поспешно схватив трубку, он крикнул возбужденно, не думая уже о том, что не один в комнате:
— Да! Я слушаю, слушаю!
— Товарищ Назаров?
Это была не Наташа. Кто-то звонил по делу, будто бы по его просьбе, из сельского райкома, что ли, он и не разобрал, ни о какой просьбе не помнил.
— Вы запишите. Колхоз «Захмет», Тачмамедов Караджа.
— Спасибо, — машинально ответил Марат и фамилию все-таки записал, хотя понимал, что никакие дела его больше здесь не удержат. Другие поедут в этот «Захмет», другие будут беседовать с Караджой Тачмамедовым, может, и напишут, что-нибудь стоящее, если, конечно, хорошие факты соберут, характерные детали, живые черточки подметят… У него потеплело на душе — Николай Семенович тогда как в воду смотрел, сказав: «Может, пригодится».
Вспоминая ту ленинградскую встречу, Марат выдвинул ящик стола и стал перебирать бумаги, благо их не много еще накопилось. В дорогу надо идти налегке, без лишнего груза. Ненужные он тут же рвал или сминал и бросал в корзину, кое-что откладывал. Папку с тесемками взвесил на ладони — брать или не брать? Груз невелик, да вот надобность в ней вроде бы отпала. Чего возить с собой? Как память о неудачном литературном опыте? А зачем она нужна, такая память? Он папку в редакцию принес, думал показать ребятам. Были среди новых его товарищей такие, кому захотелось поверить свою тайну. Но теперь это ни к чему.
В тот свой первый побег, когда очертя голову умчался он в Сибирь, Марат надеялся, как клин, клином вышибают, победить в себе страх перед снежными зимами и — не Наташе, себе — доказать собственную жизнестойкость. Поплавав навигацию на Оби и зиму проработав в затоне, он попробовал еще и сочинить небольшую повесть под названием «Большая река». Дело, вроде бы, пошло, и в конце зимы он отнес рукопись в журнал. Ждал похвал, ну в крайнем случае каких-то частных замечаний, которые можно легко поправить. Но повесть безжалостно «зарезали». Много ему всякого наговорили. Рыхлость композиции, неумение лепить характеры, стиль в конце концов — все это еще понять мог, с обидой да принять. Одного не понял ни тогда, ни после: его обвинили в незнании жизни. Так, как он описывал, в жизни, оказывается, не бывает. Матросы не таскают на заплечных «горбушах» огромные сундуки, не дерутся в кровь, не… Словом, в портах механизация растет, повышается общий и профессиональный уровень плавсостава и все такое прочее. Возвращаясь из редакции к себе в общежитие, он хотел разложить на льду реки, прямо на пешеходной тропе костер и сжечь злосчастную рукопись. Но в последний момент передумал и папку эту сохранил.
Развязав
«Теплоход шел в свой последний рейс. Приближалась зима. Под Белогорьем уже ледяные забереги появились, а в Салехарде повалил густой липкий снег и серая шуга поплыла по реке. Южнее же, когда возвращались, берега были еще по-осеннему ярки. Во всей красе плыла мимо русская, сибирская природа, ставшая за месяцы плавания родной, понятной, любимой. Я вспомнил, что через несколько дней судно встанет на всю зиму в затон, и почему-то стало вдруг грустно. Отчего же? Ведь так ждал, когда придет всему этому конец, когда не нужно будет выходить на палубу с мокрой шваброй, таскать на „горбушах“ ящики и мешки по крутым ступеням трюма, мыть из шланга пассажирские ватерклозеты… Когда чистенький мальчик в окне каюты первого класса спросил меня: „Дядя, вы дворник?“ — я твердо решил из матросов уйти и искать себе другую профессию. И вдруг — грусть…
Летели в высоком бледно-голубом небе гуси, призывно кричали — звали с собой, в погоню за ушедшим летом, в бесснежные зеленые края. Милые, куда же вы зовете, зачем? Ведь сами же, если уцелеете в чужих краях, вернетесь сюда весной…
Таяла в мглистой дали гусиная стая, гонимая близкими морозами в нелюбимые страны. Упрямо летели птицы на юг, не ведая, доведется ли им вернуться туда, где каждая из них, впервые взлетев в поднебесье на молодых неокрепших крыльях, увидела, как хороша эта бескрайняя, сияющая под невысоким солнцем холодная земля, которая называется родиной».
С грустным чувством закрыл он папку, завязал тесемки и подумал: я вот тоже хочу улететь с земли, которая называется родиной, с земли отцов…
И тотчас же авиационной бомбой взорвалась в сознании мысль о последнем телефонном звонке. У него дух захватило от волнения: это же об отце! Это же отца знал Тачмамедов Караджа! Вот о чем позвонили ему из райкома, куда в самом деле обращался он с просьбой…
— Ребята, как в колхоз «Захмет» ехать? — спросил он, срываясь с места. — И, пожалуйста, кто-нибудь письмо сдайте, мне бежать надо!..
Часть вторая
И доброта и злость в тебе заплетены клубком, пустыня.
День выдался пасмурный, серый, облака летели чередой, закрывали солнце. Но глаз радовала свежая сочная зелень распустившихся деревьев и густых, еще не тронутых солнечным жаром трав на обочине дороги, по краям полей и на недалеких холмах. А горы за холмами были, словно ватой, обложены облаками. Засеянные уже карты полей влажно темнели — на них тоже приятно было смотреть. И Марат смотрел и смотрел в окно рейсового автобуса, на бегущую весеннюю притихшую землю, испытывая сладостное чувство привязанности к ней. Земля отцов… Как тогда Николай Семенович сказал? «Землю отцов надо знать и любить». А он обиделся: у меня нет отцовской земли. Каким же глупцом выглядел он в глазах Николая Семеновича!
И с жадным, ревнивым вниманием, совсем по-хозяйски продолжал смотреть в окно.
К этому приятному волнению исподволь примешалась обида, возникшая после сегодняшнего разговора с Наташей, — но не надолго. А ведь верно говорит туркменская пословица, подумал Марат с горделивым чувством первооткрывателя: разлученный с милой плачет семь лет, разлученный с родиной плачет всю жизнь. Что ж делать, если так получилось. Была бы Наташа счастлива. А я — на родную землю вернулся, про отца, наконец, узнаю, про мать. Может, и прав был Николай Семенович, всякое могло случиться, и не сами они меня бросили, а судьба так сложилась. Приеду, а мне их дом укажут… мой дом… От этих предположений у него сердце захолонуло.