Год в Касабланке
Шрифт:
Хамза презрительно скривил лицо.
— Они все плохие люди, — сказал он. — Слесарь сделает дубликаты ключей, придет и ограбит нас среди ночи.
— Но у нас трое сторожей, охраняющих дом.
Хамза опять начал ворчать.
— Никакому слесарю не открыть эту дверь.
— Почему?
— Поскольку она закрыта не просто так!
Мой отец никогда не говорил об этом, но мне кажется, он стыдился того, что вырастил детей в обстановке спокойной английской деревни. Сам он детство провел в Гиндукуше, мальчишкой бродил в предгорьях Гималаев. Его необычное воспитание началось рано — он был рожден в горах в Шимле, когда его отец охотился на винторогого козла — мархура. Его мать-шотландка, никогда не отстававшая от мужа, и на этот раз сопровождала его, несмотря на то что была на восьмом месяце беременности. Когда со временем у моего отца появились свои дети, оказалось, что ему очень трудно осознать их школьную жизнь. Мы были, как он часто напоминал нам, первыми детьми в истории его семьи, которые ходили в школу. Все предыдущие поколения были воспитаны эклектической смесью поэтов, философов, мистиков и воинов. Для моего отца получить образование означало научиться скакать верхом и, стреляя, попадать на скаку в газель в возрасте девяти лет, знать наизусть стихи персидского поэта Саади в двенадцать и постоянно совершенствоваться в шахматной игре. Он ворчал, когда слышал, что его единственный сын учит латынь, тренируется в прыжках в длину и играет на флейте.
— Когда ты будешь учиться охоте? — поинтересовался он в день моего десятилетия.
— Но у нас в школе нет диких животных, баба, — вяло ответил я.
Отец посмотрел на меня сверху вниз, насупил свой широкий лоб и холодно спросил:
— Разве?
Поэтому Марокко было для моего отца своего рода компромиссом. Коль скоро его дети были вынуждены приобретать в школе ненужные навыки, он надеялся, что хотя бы наши поездки в это горное королевство откроют для нас суть того, как устроен реальный мир. Ничто для моего отца не могло сравниться с жизнью в горах. Мы скитались по плодородным долинам Марокко в поисках фантазии и проявлений удали, принятой в горных племенах, когда дюжина всадников мчится, стреляя из своих древних ружей в воздух, и при этом что-то громко кричит.
Стоило только семейному «форду-кортине» подъехать к какой-нибудь горной деревне, как отец махал руками и приказывал садовнику тормозить. Он открывал двери и, словно сказочный крысолов, вел моих сестер и меня в ближайшую чайную. При этом ноги его могли быть в Атласских горах, но мыслями он уносился в Гиндукуш. А чайная для отца становилась афганским караван-сараем, мятный чай превращался в зеленый чай, а берберы были пастухами из его любимого Нуристана.
— Здесь сердце Марокко! — восклицал он. — Забудьте всю чушь, которой вас пичкают в школе. Эти места — вот что действительно нужно изучать.
— Но чему здесь учиться, баба?
Отец задумывался, допивал чай и со стуком ставил стакан на стол.
— Дети, только здесь вы можете понять, почему сердце бьется так, как оно бьется.
Однажды в самом начале сентября я послал Зохру в Земельный кадастр поискать пропавшее дело, а сам направился в центр города послоняться у отеля «Линкольн». Этот район, по моим ощущениям, был ядром города — местом, куда давным-давно упало семя Касабланки. Люди здесь отличались от других. Лавочникам на самом деле было безразлично, покупаете вы что-нибудь у них или нет. Они не удерживали клиента, когда тот уходил, и радовались, если он оставался и беседовал с ними. Дни проходили в разговорах о былых днях.
Я сидел на табурете с виниловым сиденьем в бакалейной лавке и, отгоняя рукой мух, слушал историю о том, как жилось в Касабланке до войны. Бакалейщик по имени Оттоман, полный седой мужчина в очках и с крупными, покрытыми пушком родимыми пятнами по всему лицу, рассказывал о тех днях, когда Касабланка была известна во всем мире, когда название этого города было синонимом понятий «модерн» и «экзотика».
— Магазины были полны дорогих товаров из Парижа, Лондона и Рима, — вспоминал он, гладя лоснящуюся полосатую кошку, уютно свернувшуюся калачиком у него на коленях. — Мужчины тогда ходили в шляпах, а женщины — на высоких каблуках. От них пахло духами.
Он умолк, чтобы перевести дыхание, после чего продолжил:
— На улицах было светло и чисто, и все жители города считали Касабланку настоящим раем.
— Почему же центр города переместился в Маариф? — спросил я.
Бакалейщик потер нос большим пальцем.
— Вообще-то по всему Марокко ценят старину. Люди понимают, что все старое — это хорошо. И только жители Касабланки как дети. Они непостоянны. Им нравится все блестящее, все новое. Здесь раньше все блестело как алмаз. Но стоило только блеску исчезнуть, как они устремились отсюда в Маариф.
— Я слышал, что рестораны в Касабланке когда-то считались самыми лучшими в мире, — сказал я.
Лицо бакалейщика застыло, глаза подернулись дымкой воспоминаний.
— О да! — сказал он. — Да, это правда! Вон там был один… — Оттоман показал за окно. — Он назывался «Мальчик-с-пальчик». Что это было за место! Что за обстановка! Помню, я пригласил туда жену, когда мы были еще молодоженами. Она была в черном платье, а я — в свадебном костюме. Я подкопил немного денег, и мы поужинали тогда просто по-королевски. Все это до сих пор так и стоит у меня перед глазами.
Оттоман снова замолчал и пристально посмотрел на рой мух в глубине лавки.
— Там пахло лилиями и тихо играла арфа. На официанте был передник — такой белый, какого я никогда не видел. А щеки у него были выбриты настолько, что казались розовыми.
— А что вы ели?
— О, что мы ели, что мы ели! — ответил он с тоской. — Я до сих пор помню вкус той пищи! Моя жена заказала утку. Ее подали с зеленым горошком и спаржей, таявшей во рту.
Бакалейщик замолчал, погрузившись в воспоминания.
— А я ел бифштекс, — вновь заговорил он тихо. — Он был с кровью, а на гарнир — картофельное пюре.
Глава 5
Завтра будут абрикосы.
Приближалась осень. Жестокая летняя жара смягчила свой пыл, а наш сад взорвался яркостью красок: красный гибискус, нежно-розовые мимозы, желтый жасмин и изысканный страстоцвет — и все это на фоне ослепительной, темно-красной бугенвиллеи. Дар Калифа был прекрасным оазисом, окруженным реальностью. Ариана после школы возилась со своей черепахой, малютка Тимур, причмокивая, сосал в тени молоко, а я сидел рядом и удовлетворенно смотрел на них. Пусть здесь и были свои местные трудности, но, к счастью, мы расстались с нашей прежней жизнью.
Когда у нас звонил телефон, то на другом конце неизменно оказывался родственник или друг, а не какой-то вызывающий раздражение голос, пытающийся продать тур или зазывающий вкладывать средства в пенсионный фонд. Здесь мы обходились без компьютеризированных коммутационных панелей, без счетчиков на парковке, без пробок на дорогах и без треугольных сэндвичей с модными названиями. Конечно, существовал языковой барьер, да и культурный тоже, но я чувствовал себя гораздо счастливее, чем долгие годы до этого.