Год волка
Шрифт:
Управился со всеми делами, пушнину прибрал, собаку накормил и даже на утро кашу сварил, покрошив туда рубленых беличьих тушек. Несколько озадаченно смотрел на кобеля, удивляясь, как тот жрёт. Не ест, а именно торопливо жрёт.
– Да, ладно, мало ли… Может Генка забыл накормить, когда уходил. А когда мы разошлись? Та-ак. Это получается, как пять дней. Не-ет, не может быть. Он ещё на день хотел задержаться… Скорее всего, он уже приходил, и снова ушёл.
Так и не решив, когда напарник последний раз кормил собаку, бросил ещё пару сухарей.
– Всё, спать! Утром кашу дам. Спать!
Утро было весёлое. В том плане весёлое, что настроение никто не испортил, заря занималась чистая, в прогале между деревьями, да и над рекой, не видно ни одного облачка. И тишина, – сказочная.
– Эх! Красота-то какая! Жить охота!
Накормив собаку, неспешно собравшись, Степан снова уходил на свои круговики, дня на четыре, на пять. Как получится. Перед выходом чуть задержался, черкнул записку Генке, чтобы не терял. Ещё постоял, подобрал возле печи щепу, отвалившуюся от полешка, бросил на Генкино одеяло. Ушёл, напоследок потрепав по загривку кобеля, вдоволь нажравшегося каши.
Зима неизменно клонилась к своему естественному завершению. Оставался всего месяц промысла и… домой! Как ни крути, а долгое одиночество, отсутствие близких людей, накладывало свой отпечаток, заставляло всё чаще и чаще вспоминать родных. Хотелось очутиться в какой-то шумной, многоголосой компании, увидеть лица знакомых. Даже и не друзей вовсе, а просто приятелей. От тайги тоже можно устать оказывается.
Проверив капканы, обработав пушнину в дальних зимовьях, Степан торопился на базу. Торопился. Вроде и не было ни каких видимых причин для беспокойства, но тревога, какая-то внутренняя, подспудная, закрадывалась в душу и не давала присесть на валёжину, не давала отдохнуть. Гнала и гнала.
Ещё издали услышав призывный лай кобеля, Степан понял, что тревожился не напрасно. А подкатившись, даже подлетев к зимовью, не снимая лыжи, дотянулся и распахнул дверь: щепа на Генкином одеяле так и лежит. Не было напарника.
– Беда… Беда!
Что случилось? Где случилось? Понять просто не возможно. Люди в городе пропадают и бесследно, а уж здесь, на таких просторах. Случайностей очень много, очень. И река горная коварна, ближе к весне пропарины промывает. Оставит тонкую корочку снега, а лёд весь слижет. Наступи туда, и ты уже подо льдом. Или дерево упадёт, да что там дерево, сучок на голову, и всё. А их, сучьев этих, вон сколько уронило одной только пургой, не пройти. А человек, такое хрупкое, такое нежное создание, что ему и одного хватит.
А то ещё может неловко топором махнуть, ногу задеть. Или ножом себя порезать, а руки обычно в чужой крови, да и не только в крови, заражение может начаться. Да мало ли.
– Ой, беда, беда…
Рассвет следующего дня Степан встретил далеко на путике, шагал в сторону верхнего. Кобель, которого охотник взял с собой, то шёл впереди, показывая где была лыжня, проваливаясь по брюхо, то отставал, что-то обнюхивая поблизости.
Степан с умыслом взял собаку. Хоть и надеялся на хорошее, например, что Генка просто разболелся и лежит в верхнем, чаи гоняет. А всё же, если что на путике случилось, то после такой падеры можно и не заметить под снегом. А кобель учует, покажет.
– Не приведи, Господи! Не приведи…
В боковые распадки не заходил. Видел, что кобель тянул туда, показывая направление лыжни, но не заходил. Упорно шёл до верхнего. Надеялся.
Следов возле зимовья не было. Внутри всё обросло куржаком, что указывало на то, что тепла здесь уже давно не бывало.
– Нету… Нету. Что же случилось? Что же ты натворил, Гена, Гена? …
Ещё день ушёл на возвращение на базу. Даже не день, а больше. Теперь заходил во все распадки, снимал с капканов попавших и окостыжившихся соболей, да белок. Лыжни совсем не было, приходилось торить новую. А кобель, окончательно умаявшись, отказался наотрез шагать впереди, показывать направление старой лыжни. Тяжело. Притащился к зимовью почти в полночь. Хорошо хоть фонарь с собой взял. Проверил все ключи, кроме Бурлячего. Он самый трудный, самый убродный.
– Завтра. Завтра, если сам живой буду.
Хоть и устал не хуже собаки, а спалось плохо. Сознание рисовало беду всевозможными картинами, и цветными и просто чёрными.
С трудом, с охами и вздохами, Степан собрался, когда солнышко уже радостно заливало всю тайгу. Весело щебетали синицы, поползни шуршали по стволам, выискивая пропитание. Пахло весной. Нет, ещё не той весной, когда слышен подснежный шелест ручья и хочется дотронуться до набухших вербочек. Нет, ещё зимний, морозный, но уже запах весны.
Бурлячий встретил охотника несвойственной ему тишиной. Обычно он продувался всеми ветрами и сквозняками, а сегодня, – тишина. И даже сквозь плотные, высоченные ели проникали ласковые лучи солнца, подбадривающие трудно пробивающего дорогу охотника. Следом, чуть поотстав, усердно шагал кобель. Он уже не обнюхивал ближние деревья, коряги, он понял, что они не на охоте.
Отдышавшись, Степан вышел из ельника и почувствовал, что лыжи его держат. Не валятся. Это здесь, на краю леса, да и дальше, на чистоте, ветер, разгоняясь с перевала гулял с такой силой, что уплотнил снег достаточно, чтобы он выдерживал вес охотника. Но надуло сюда снегу много. Ой, много. Посохом землю не достать.
– Ищи! Ищи!
Но кобель стоял смирно, на команду не реагировал, а как-то грустно смотрел в глаза. Наверное, он уже всё знал.
– Пойдём до землянки, может там…
Идти стало легче, лыжи даже не оставляли следа на твёрдой поверхности. Перевал, открывшийся на фоне безоблачной голубизны неба, слепил белизной. Ни одного кустика, ни одного камня не было на белом покрывале. Чуть в стороне, в обратную сторону от перевала из снега торчало что-то жёлтое, привлекающее внимание. Степан даже вздрогнул.
– Лыжи. Генкины лыжи. Землянка…
Если бы Степан не знал, что именно здесь находится землянка, он её бы и не нашёл. Всё сравняло метелью. Ни бугорка, ни отметины. Только лыжи торчат, наполовину скрытые снегом.
Выдернул лыжи, осмотрел, положил в стороне. Кобель подошёл, обнюхал. Хвост висел поленом, совсем безвольно. И голову повесил. Устало, тяжело лёг на снег, положил морду на лыжи.
Степан освободился от лишней амуниции и принялся откапывать землянку, используя одну лыжу вместо лопаты. Он понимал, что финал драмы… уже наступил.