Год волка
Шрифт:
– Патроны там, в другой тряпице.
– Нет. Те патроны не годные, они с дробью. Где-то у тебя свинчатки были, на грузила. Найди-ка.
Колька отыскал свинчатки, сложили их в консервную банку и в печь, на угли. Пока свинец плавился, батя старый патрон вытащил, пустой. Заставил Кольку трубочку свернуть из трехслойной газеты, в патрон вставил. Расплавленный свинец залил в эту трубочку, вставленную в патрон. Газета задымилась, почернела.
– Вот, Колька, учись пули делать, глядишь, и пригодится.
Остывший свинец, в форме цилиндра, на всю высоту патрона, вытряхнули. Ножом, да
Решили съездить до Булдырино, осмотреться, благо, что всего-то каких-то три-четыре километра. Колька сбегал на конюховку и вскоре гордо подъехал, подрулил к дому. Батя уже ждал, ружье топорщилось за спиной. Для него, для ружья, определили место в соломе, где помягче, и не придавить, не навалиться на него. Сами позади. Батя, вроде, сам хотел править, но передумал, отдал вожжи Кольке, – с двумя-то руками ловчее. Кольку распирало от гордости.
Снегу было совсем мало, дорога вообще голая, чернела между обочин, но в траве, с краю, снег задержался. Туда, по краю дороги, по травянистым обочинам и старался править Колька, да Гнедко и сам понимал, что гораздо легче сани тащить по снегу и старательно обходил зачерненные участки дороги. Стояла примороженная, но еще сырая осень, воздух не двигался, как бы закоченел на одном месте. Пахло мокрым снегом и конской упряжью. Где-то далеко в стороне выла собака. Гнедко легко тащил санки и одолел расстояние до Булдырино незаметно.
Колька первым заметил крыши Булдыринских ферм. Батя, вдруг, хлопнул Кольку по спине и попросил остановиться. Чуть вернулся назад и что-то долго рассматривал там, переходя то на одну, то на другую сторону дороги.
– Ей бо, Колька, волки!
– Где? – Колька аж присел ниже, заводил глазами по сторонам.
– Вона, дорога ихняя, тропа. Как раз в сторону фермы.
Гнедко заворачивал голову, словно хотел принять участие в разговоре, косил влажной сливой глаза и коротко всхрапывал. Батя уселся в сани.
– Поедем на ферму.
Колька излишне рьяно понужнул вожжами и Гнедко прытко взял с места.
На ферме был только старый знакомый Колькиного отца, по прозванию Никитич, да две молоденькие бабенки, которые ходили за телятами. Бабы с удовольствием, перебивая друг друга, начали рассказывать, что телята и без того дохнут, – молока же на всех не хватает, так тут еще напасть, – эти волки проклятущие. Никитич намахнулся на них костылем и зычным, прокуренным голосом прервал:
– Цыть! Я вот вам! Чего придумываете? Кто у вас дохнет?! А ну, пошли отседова, навоз выкидывать надо, а вам бы лишь языки почесать.
Бабы враз умолкли, даже ладошками прикрыли губы и быстро, быстро удалились. Никитич все рассказал и показал. Волки действительно вели себя нагло, разворотили крышу в овчарне и начали резать овец. И здесь, в телятнике, дыру проделали, но скотники выкидывают павших телят, так волки пока ими довольствуются. Приходят они еще по свету, ничего не боятся, вроде как знают, что в деревне нет ни единого ружья. Да и деревня-то, Богом забытая, десяток домов наберется, так хорошо.
– Я возле фермы лемех повесил, начну в него звенеть штырем металлическим, они, будто бы, испугаются, отпрянут. А чуть стемнеет, снова мелькать начинают, то здесь, то там.
Никитич показал, где ловчее караулить, туда уж бабы соломы притащили. Гнедка привязали с другой стороны фермы, не выпрягая, кинули ему сена.
Охотники устроились в соломе, напротив открытого окна. До сумерек оставалось не больше двух часов. Но и их, эти два часа, ждать не пришлось. Колькин батя устроился, умостился в соломе, на окно положил ружье, заряженное круглой, самодельной пулей, и полез в карман за папиросами. Колька, в это время, отпрянул от окна, схватил отца за телогрейку и стал неимоверно трясти. Пытался при этом что-то сказать, выдавить из себя, но так и не мог, лишь широко разевал рот.
Батя сразу увидел волков, они стояли друг за другом и смотрели на темный проем пустого окна. Двое, передний не очень большой, может быть чуть больше дворовой собаки, но второй был здоров, с огромной, словно светящейся гривой. Охотник ногой отшвырнул дергающего за одежду Кольку и схватился за приготовленное к стрельбе ружье.
Хотелось убить сразу двух. Мушка прыгала с одного на другого, а они, словно ждали, спокойно стояли совсем близко, в каких-то десяти шагах. Кольке казалось, что батя слишком долго целится, что волкам надоест ждать, и они запрыгнут сюда, в окно, и просто загрызут их. Хотелось распустить нюни, уже губы растянулись в кривой гримасе, но грохнул выстрел.
Выстрел был такой громкий, такой неожиданный, что Колька слетел с соломы и больно ударился головой. Все стихло, дым выстрела заползал в окно и приятно щекотал нос.
– Чо, батя, попал?
– Вроде, попал.
– А другой?
– Другой удрал, испужался, должно быть.
– А он нас не съест?
– Не. Далеко удрал.
Охотник снова зарядил ружье, зачем-то понюхав пустую гильзу, поднялся и закинул ружье за плечо, снова полез за папиросами. Колька заметил, как у бати трясется рука, как он трудно справляется с папироской и спичками. Спички непослушно выпрыгивали из коробки и растекались по коленям, хотелось помочь бате.
Прибежал, запыхавшись, Никитич:
– Чо, палили-то чо? Понарошку, что ли? Или пришли?
– Пойдем глядеть. – Батя тяжело и глубоко затягивался папиросным дымом. Колька значимо топтался рядом, опасливо поглядывая по сторонам. Вышли из фермы и, обойдя ее кругом, приблизились к распахнутому окну. Батя рассматривал следы, низко склонялся.
– Вот. Здесь стрелял, вот и кровь. – Прошел немного по следу и поднял руку: – Вот он, волчара!
Волк был мертвый. Он лежал на боку и смотрел открытым глазом куда-то в серое, вечернее небо. Охотники, в компании с Никитичем, долго стояли над убитым волком, рассматривали его, трогали носками сапог. Никитич наклонился и потрогал волка за серое, с черной отметиной ухо, легонько потеребил. Колька пригнал подводу. Гнедко храпел, перебирал копытами, не стоял на месте.