Годори
Шрифт:
– Ты чему смеешься?
– искренне удивляется Элисо.
– Ты ведь тоже иногда смеешься без причины, - возражает Лизико. Сколько раз отец говорил тебе - не смейся без причины...
– Отца оставь в покое!
– На этот раз Элисо бьет по столу обоими кулаками, причем изо всех сил. "Чтобы я смеялась без причины!.." Ее охватывает непонятное негодование.
– Понимаешь ли ты, что заживо его похоронила! Всех нас похоронила...
– В ее голосе слезы.
– Элисо!.. Элисочек...
– Лизико смягчается, ласкается к ней, но тут же продолжает с прежней беспечностью и грубоватой прямотой: - Потом я обернулась и поцеловала его... Нет, он поцеловал, - уточняет.
– Хотя не знаю... нет, точно, не помню... Да и какое это имеет значение?! Словом, мы оба поцеловались...
Лизико, конечно, любит Элисо, как-никак она ее вырастила и воспитала; и дружить умеет, как никто другой - бескорыстно, от сердца. С годами они настолько сблизились, что если не виделись ежедневно, то непременно перезванивались. Но поскольку с самого же начала оказались на равных маленькая девочка и зрелая женщина, вдова, поскольку с первых же дней девочка раскусила ее, то и все свои неприятности валила на мачеху, злясь на других, отводила на ней душу.
– Тебе ничего нельзя рассказать...
– Лизико делает вид, что обиделась.
– Непременно все раздуешь... В конце концов, он ведь поцеловал, а не побил?!
– Лизико!
– Элисо повышает голос, призывая ее очнуться и следить за словами.
– Ладно, только давай без этого вот базара. Не будем слишком уж горячиться и сходить с ума, мы ведь не на митинге...
– не отступает
– Что значит - не сходить с ума?! Без какого "базара"?! Да как ты смеешь, нахалка!
– вполне искренне негодует Элисо - с опозданием как минимум на десять-пятнадцать лет. О таком запоздалом негодовании сказано - горчица после обеда. Но вся правда в том, что она искусственно распаляет себя, ибо с пугающей ясностью и горечью сознает, какая дистанция отделяет ее от Лизико, которой для исцеления необходимо, быть может, именно ее сумасшествие. Но не наигранное, не фальшивое, а подлинное. Ей надо знать, что есть кто-то, болеющий за нее душой, кто подставит плечо (как это делал ее умерший муж) и не бросит ни в горе, ни в радости... "Что со мной? От чего я так пуста и холодна? Как выпотрошенная..." - удивляется Элисо. Ею овладевает такое чувство, будто Лизико рассказала историю о посторонней, незнакомой женщине, и ее беспокоит лишь одно - как бы не вошел Элизбар, при котором нельзя рассказывать подобные истории; вернее, она сама перескажет ее Элизбару, но не сегодня, а в другой раз, когда-нибудь... Сократит, переиначит, смягчит и приукрасит... Писатели любят странные истории. Возможно, он даже вставит ее в книгу. Нельзя допустить только одного - чтобы он услышал ее от Лизико, поскольку не сумеет подобно Элисо кряквой нырнуть в теплохладное море равнодушия и умрет на месте от кровоизлияния в мозг или от разрыва сердца, как умер муж Элисо...
– Как же так - ни осторожности, на страха... Ведь вы были не одни?!
– спрашивает с фальшивым удивлением, с фальшивым испугом от только что увиденной в воображении сцены, чтобы как-нибудь скрыть от Лизико свое теплохладное равнодушие. А в сущности, какое имеет значение, действовали они вопреки стыду и осторожности или же таясь и прячась? Что от этого изменится?
– Ничего, - вслух отвечает на свои мысли.
– Ничего, - механически повторяет Лизико.
– Ничего не надо было рассказывать, - добавляет раздумчиво.
– Лизико!
– У Элисо от сочувствия сжимается сердце, слезы подкатывают к глазам.
– Оставь меня! Не произноси моего имени!
– кричит Лизико. Глаза ее сверкают.
– Лизико!
– Элисо повышает голос, теряясь от неожиданной и стремительной перемены.
– Отец услышит... Отец дома!
– Оставьте меня в покое! Все оставьте в покое!
– кричит Лизико и почему-то ищет глазами нож, тот нож, которым давеча намазывала на хлеб масло, хотя, в сущности, не знает, зачем ей нож. Чтобы убить Элисо? Убить Элисо?! Но за что? Что она ей сделала? Если кто не заслуживает смерти от ее руки, прежде всех это Элисо... Велика честь... Себя убить?! Да, конечно, убить себя. Именно себя. Вот единственный выход. Другого не существует... Но не здесь, на "сцене", истерично актерствуя, а тихо, тайно, вдали от всех, в берлоге Кашели, куда забрела своей волей, желая проявить благородство, на самом же деле по глупости и непониманию. Там ее место, как живой, так и мертвой! Другой дороги нет. Дороги вообще нет. От дороги остался маленький клочок - из ниоткуда в никуда, - затянутый травой... В старой колее гниет старая вода, вода давних дождей. Над гнилой водой висит стрекоза, необычно большая и серебристая, противоестественно сверкающая, наверное, по причине нездорового воздуха и тухлой воды... Такой "пейзаж" вставал перед ее глазами, когда думала о будущем.
– Больше не могу!.. Я убью себя!.. Не могу больше... Вы во всем виноваты!
– кричит, всем существом подхватывая вспыхнувшую в груди бессмысленную и беспочвенную
ярость.
– Ноги моей здесь больше не будет! Так и передай отцу! Поняла!
– кричит в лицо Элисо.
– И не ищите меня... не то... не то... захлебывается, запинается то ли от ярости, то ли не зная, чем пригрозить, что сделать, если ее станут искать. Она не выходит, а сломя голову выбегает из кухни. Элисо даже не успевает привстать и все-таки вздрагивает от стука захлопнутой двери.
4
Элизбар слышал женщин, и, конечно, ему было интересно, о чем они говорят, но нарочно не выходил из комнаты; он был раздосадован, как быстро его дочь
"о к а ш е л и л а с ь", как с горечью говорил он: вернувшись из Квишхети, до сих пор не соизволила зайти к отцу, которого не видела целый месяц, не ворвалась без спроса в его "ракушку", как делала это прежде по любому, даже пустячному поводу - за деньгами на такси или за автографом на книге для кого-нибудь из знакомых. Но сейчас она была так увлечена разговором, что, возможно, даже забыла об отце, находящемся рядом, в этом же доме. Ее переполняли впечатления новой жизни в новой семье, и она делилась ими с Элисо. Впрочем, судя по голосам, доносящимся из кухни, женщины скорее спорили, чем беседовали, а еще точнее, ругались. Это сбивало с толку: какая могла быть причина спора, а, тем более ссоры, у не видевшихся целый месяц матери с дочкой, пусть даже падчерицы с мачехой, любящей падчерицу, как родную дочь, не признавать чего было бы верхом несправедливости. Чем движима в своих чувствах и поступках наша дражайшая Элисо - другой вопрос. "Из любви к винограду целует ограду"?
– как однажды (и совершенно несправедливо) заметила Лизико. Но даже если поговорка и применима в отношении Элисо, так ведь она все же целует! Да что
целует - всем жертвует ради Лизико, включая Элизбара. Связались хвостами две чертовки, горой друг за дружку, водой не разольешь!.. Этим Элизбар хочет сказать только то, что его женщины скорее отрекутся от него, пожертвуют им, чем примут в противостоянии его сторону... Однако, услышав грохот захлопнувшейся двери, он совсем растерялся; пожалуй, это было слишком как для одной, так и для другой. Лизико обязана относиться к Элисо бережней и почтительней (хотя бы как к старшей) и не хлопать дверью у нее перед носом; но и Элисо, как старшей и более опытной, следует вести себя рассудительней и тактичней, чтобы Лизико не хлопала в сердцах дверью родного дома. Вообще-то в какой-то из иероглифических письменностей - то ли у китайцев, то ли у японцев, иероглиф, означающий двух женщин, изображает драку, то есть два этих понятия не просто сближены, а объединены в одно. В самом деле: две женщины, да к тому же на одной кухне, редко покидают ее без ссоры. Такова жизнь, а жизнь, в сущности, сумма азбучных истин, и ничего больше... Лягушка квакает. Собака лает. Ворона каркает. Корова дает молоко. Волк - хищник. Гурами-швили - великий поэт. Христос воскрес. Зимой холодно. Летом жарко (этим летом - особенно). Моя дочь - невестка Кашели. Пчела полезное насекомое. Пиявка - тоже полезное создание. Чего не скажешь о светлячке. Но зато светлячок обладает собственным источником света, чего не скажешь о Грузии. Грузия уже шестьсот лет погружена во мрак. Почему? Потому что она никчемней светлячка? Не может выработать электроэнергию? Ну что вы! Может, и гораздо больше, чем кажется другим и чем необходимо ей самой. Потому-то и сидит во тьме. Да-да, только потому. Ошибку можно совершить, исправить - нет. Говоря на языке торгашей, каждому выгодней даром скармливать тебе свою тухлятину, чем уступить с трудом завоеванный рынок твоей свежатине. Вот причина мировых войн. Человек человеку волк. Грузия уже отжила одну жизнь, и, как известно, Лодовико из Болоньи не нашел ее на своем месте; с тех пор мир тысячекратно менялся и перекраивался, и только для того, чтобы предоставить нам шанс еще раз явиться на свет из утробы империи, через ее прямую кишку, никто в этом мире не потеснится и не уступит своего места. Скорей, плеснут бензину и спалят, как постель чумного, чем предоставят возможность омыться и очиститься. Грузия погибла тогда, когда прозванный Блистательным Александр Первый уступил страну ненасытным братьям и сыновьям, а сам постригся в монахи и в молитвенном рвении уткнулся лбом в землю... Отрекся, когда надо было подпереть... Но почему?! В чем причина? Народ, противостоявший тамерланам, джелалэддинам и шахаббасам, до того одряхлел, что ему в собственном доме не дают
просто - эмигрировать? Сегодня за рубеж уезжают те, кого раньше государство туда командировывало. А ты что за штучка?! Кто ты такой?! Да никто! Размазня!.. Породниться с Кашелем тебе не стыдно, а эмигрировать, видишь ли, ай-ай-ай... А кстати, раз уж к слову пришлось, может быть, все-таки узнаешь, что там у них случилось, из-за чего повздорили Лизико с Элисо... По совести, ты только потому плел всякую чушь, перескакивая с пятого на десятое, что не хочешь узнавать... что-то предчувствуешь... На сердце нехорошо, тревожно... Будь с Лизико все в порядке, она не ушла бы, не повидав тебя, и дверью не хлопнула бы с такой силой. Зачем хлопать дверью, если не в знак обиды, упрека, даже угрозы?! Но, может быть, там что-то такое, во что не следует вмешиваться, что не тебе выяснять? Женщины сами уладят. Будь ты нужен, они дали бы знать...
Если говорить начистоту, Элизбар уже никому не нужен. Его ни во что не ставят ни дома, ни вне дома... Вот он возьмет и уедет. Эмигрирует. Надеюсь, хотя бы в этом власти не откажут. Для них чем он дальше, тем лучше... Впрочем, не кусается только дохлая собака... Но что изменит его отъезд? Да ничего. С дочкой не может поговорить... Оттуда хотя бы будет слать письма. Дражайшей дочери, никогда не любившей отца. После его смерти дочь издаст эти письма и, возможно, заработает какие-то гроши. Тоже дело! А потому и Элисо надо будет писать оттуда, второй жене, которая предпочла его своему первому мужу, но в конце концов приняла сторону падчерицы. Ничего не поделаешь... Одна из азбучных истин: жизнь прожить - не поле перейти. Горячий привет из Пруссии, где я наконец упокоился, как одиннадцатый кобель из псарни Фридриха Великого... Но кроме шуток - Элизбар явно стал мешать и жене, и дочери. Своим существованием сковывает, охлаждает кипение их страстей... Неужели никак не простят, что он не в восторге от этих Кашели? Да чего уж теперь... Где женский плат, там и женская честь... Дело сделано... Ну что, что ты найдешь там, за границей? Зато врагов обрадуешь. Вот уж кто возликует! Оппоненты, соперники, подражатели, завистники... Поднимется шум, зазвонят телефоны... Алло! Его нет, он в эмиграции. Да, вместе со своей сучкой... Ничего не могу сказать. Может, временно, а может, и навсегда... Все великие писатели вкусили эмиграцию, но не все вернулись. Согласен, Данте вернулся. А Руставели?.. А царь Арчил?! А Вахтанг Шестой?! Теймураз Второй?! Сулхан-Саба?! Гурамишвили? Бесики?! Вся царская династия Багратионов?! Ферейданские грузины! Московская колония! Все прочие колонии. Бежавшие в двадцатые годы и в сороковые. Отпущенные большевиками. Изгнанные ими. Вернулись только несколько покойников, в виде истлевшего праха, без собственного на то согласия, вот и все! Разве не так? О, я вовсе не радуюсь, я всего лишь констатирую. Мы - грузины, своей волей не возвращаемся. Мы мазохисты. Нам нравится мучить себя ностальгией. Украсим свое эмигрантское жилище на грузинский лад - тушин-ским ковриком, мингрельским чонгури, шрошской глиняной утварью - и кричим со слезами на глазах: вот чего нас лишили, вот как мы возлюбили здесь то, чего не любили там. И наше национальное чувство довольствуется даже этим. Разве не так?.. Всю жизнь внушал всем мысль о невозможности эмиграции, а теперь, кажется, сам потихоньку скребусь, как вороватый лис. Мы набираемся опыта, обретаем мудрость, но опаздываем применить их или вовсе забываем. Это о нас сказано: дурная голова ногам покоя не дает; слепой курице везде зерно мерещится; птицу по гнезду узнаешь, человека - по отчизне; ум не в летах, а в голове; старого быка лучше заколоть, чем объезжать; баран до того овце подражал, что ягнят нарожал; ворона божилась - там, за Черным морем, снесу белое яичко, но яйцо и там оказалось черным. Пришел
голод - ушел стыд... Нет, Элизбар покамест не имеет права жить вдали от родины. Можно сказать, что абориген Страны Советов вообще не знает полноценной жизни. Оказавшись там, он вызывает неприязнь или, в лучшем случае, брезгливую жалость, тогда как дома еще можно укрепить обвалившийся кров и зыбкий пол, еще можно вернуть утерянное, но только не бегством, а упрямством и терпением... Зуб за зуб... С воюющим грузином считаются и друг, и враг, а безоружный, погасший, он теряет себя и не знает пути. С тех пор как свои щит и меч он передоверил другому, страна ни дня не жила спокойно, точнее - не жила своей жизнью; то вихлялась под зурну и дудуки, то маршировала под барабанную дробь и духовой оркестр... Раз-два-три, даа, раз-два-три, даа, раз-два-три... А Элизбар уперся, как баран или же как слепая курица, которая расшибает клюв о мнимое просо. Твердит про эмиграцию! Уж не от дочери ли сумасбродной бежит? Дочь решила свою судьбу, и он решил судьбу перекроить. Кто кого?! А что, если ей сейчас особенно нужен отец?! Может быть, у нее неприятности с мужем, или со свекровью, вот она и прибежала к Элисо. Спросить совета, выслушать... Она изображает взрослую, но, в сущности, еще ребенок... Глупый ребенок... Впрочем, по мнению Элисо, он ничего не понимает в женщинах, и это его самый капитальный недостаток, причем не только как писателя, но и как родителя. Никак не поймет (не свыкнется с тем), что Лизико сперва женщина, а уже потом дочь, воспитанная в его вере и правилах. И как женщине ей в первую очередь нужен не отец, а друг - для осознания собственной независимости, полноценности и, что самое главное, женственности. Отец для этого не годится. Его роль иная. Разумеется, и отец много значит для женщины, но иногда (часто) он оказывается непредусмотренным препятствием. У нее возникает чувство, что без отца она легче и лучше устроила бы свою личную жизнь. А устроить личную жизнь исключительно важно для женщины. Чтобы убедиться в своих возможностях или же в случае опасности не быть раздавленной жизнью, а поудобней лечь под нее. Но под крылом отца об этом нельзя и подумать. Само его существование, точнее, его прямолинейная непонятливость мешает устройству личной жизни. Разве она не любит отца? Любит, еще как! Но это врожденное чувство, привычное и надежное, а потому совсем не такое интересное, как то, которое ей не терпится испытать помимо отца, независимо от него и, главное, втайне, - нечто непонятное, сомнительное, пугающее и в то же время перевешивающее все прежде испытанное именно своей загадочностью и новизной. "Как в детстве квишхетские котлеты предпочитала домашней еде..." - шутит порой Элисо. Но то, что им теперь не до шуток, Элизбар понимает и без Элисо...