Годори
Шрифт:
– Уууух! Хорошо!
– пыхтит Элизбар.
Элисо смеется.
– Пусть едут, куда хотят... мне и тут хорошо! Ууфррр, - как конь, отфыркивается Элизбар.
Элисо смеется.
– Что б той Цуце Одишари!.. Мыло в глаз попало.
– Элизбар тоже смеется.
Элисо смеется громче.
– Мыло мальчику в глаз попало... Ай-ай-ай, что нам делать! Я же предупреждала - закрой глаза покрепче... Но это совсем неопасно, успокаивает Элисо.
– Для нас все опасно, Элисо. Мы дети маленькой страны, мы очень-очень маааленькие, - дурачится Элизбар.
– Давай еще раз намылим, и все, - прерывает его Элисо.
– А вообще-то, чтобы ты знал, жди неожиданностей от этих Кашели, - вдруг добавляет она.
Элизбар, с намыленной головой и закрытыми глазами склонившийся над тазом, умолкает, напрягается; чувствует, как колотится сердце, но держится так, словно не слышал или не придал значения последним словам жены.
– Что-нибудь с Лизико?
– спрашивает после долгой паузы дрогнувшим голосом, но прежним тоном дружеской беседы, призванным спасти остатки семейной идиллии.
– Да!
–
– С Лизико.
Батони Элизбар принадлежит к той вырождающейся категории писателей, чей образ жизни определяет профессия: когда он не пишет - что-то обдумывает, а когда обдумывает, тянется к письменному столу. В силу таких свойств он, как ребенок, не приспособлен к жизни. Зато гораздо чутче прочих улавливает малейшие изменения. Даже колыхание листика в густой кроне не ускользает от его внимания и отмечается на душевной шкале. Лучше многих он видит и то, какая пропасть разделяет отцов и детей, как она разрастается, грозя поглотить их... Зашла бы к нему сегодня Лизико, не зашла - это мало что меняет. Они по разные стороны пропасти; в последнее время он не узнает дочери, а дочь в упор не видит его, освободилась, как от балласта, и устремилась в иные пределы, тем самым лишила отца мечты, а значит, лишила энергии преодоления и продления, тогда как без продления (без дочери) все теряет смысл. Его дочь, как пылинку, затянули новые интересы, против которых он бессилен, он - верный призракам обезглавленных царей и истерзанных цариц. Более того, эти призраки его же призывают к ответу - где твоя дочь, лживый болтун? Не уберег единственную овечку! Ради чего же мы клали головы на плаху в Мовакане и ради чего терпели, как раскаленным железом терзали нам груди в Исфагане!.. Они не знают, а он не сумеет объяснить, что его дочь не желает спасения (а может быть, видит спасение в бегстве от отца), что она не знает тех имен, на которые молится отец; для нее "небес бирюза и земли изумруд"1 пустой звук... Иные драгоценности влекут ее, иные самоцветы застят взор... Этого не объяснишь им, не скажешь из жалости, ибо призраки верят, что не напрасны были жертвы, что жива страна, за которую они сложили головы и которая не позволит врагам осквернить их память, а потоку времени смыть их имена... Верят, что когда-нибудь прозреют и те, кто ослеплен сиянием чужих люстр, и вспомнят они материнскую колыбельную, а колыбельная вернет им сладость родимой речи... Напомнит, что дома они и в лохмотьях прекрасны, тогда как на чужбине и в шелках ничтожны, как тля, как мыльные пузыри... И все-таки Элизбар не позволит себе вмешиваться в личную жизнь Лизико. Теперь Лизико обрела самостоятельность и не поступится ею... Прежде всего, не унизится в глазах отца и ни за что не признает его правоту, скорей, уступит все и все стерпит там, в своем "свободном мире", чем, поджав хвост, вернется назад, в "родную тюрьму". Но когда под конец разговора Элисо осторожно и вскользь сообщила - возможны серьезные неприятности с Кашели, Элизбар не на шутку испугался и так растерялся, что не стал выспрашивать подробности; если же и она знала не все, можно было сесть и сообща подумать, обсудить, что за разлом могла внести в семью новоиспеченная невестка. В конце концов, из любой ситуации есть выход (если хочешь выйти), но, с другой стороны, то, что ты принимаешь за выход, может оказаться тупиком, поскольку сама жизнь медленно, но верно вползает в тупик - со всеми рельсами, автострадами, поездами и пассажирами - и скоро порвется связь не только с внешним миром, но и друг с другом. Однако в том не будет вины ни Элизбара, ни Элисо, ни Лизико, ни, представьте себе, даже Раждена Кашели. Никому не под силу воспрепятствовать этому "естественному процессу", пока еще раз не замкнется магическое кольцо жизни и смерти и пока сама природа, если угодно, Великая Матерь Ева, прародительница рода человеческого, не решит, стоит ли зачинать новый круг, когда горы лжи обесценили все в человеческом "театре"; и не только искренние чувства, но даже условность как способ самозащиты. Остались полые, бессмысленные слова и жалкие фальшивые гримасы. Вместо возвышенных чувств и волнения страстей легкомыслие и низменные побуждения. Актеры (те же Элизбар, Элисо, Лизико, Антон, Фефе) не действуют, а копошатся подобно червям и гусеницам; не живут, а длят существование, всеми способами цепляясь за жизнь, - едят, пьют, лгут, терпят, изменяют и, в точности как они с Элисо, фальшиво улыбаются друг другу, по пустякам благодарят, по пустякам каются; разоблачению предпочитают оправдание - что подтверждает их духовное родство, а не моральную твердость. Без видимой цели вылезают на "сцену" (как только что Лизико) и так же бесцельно покидают ее (пример - та же Лизико). На месяцы, а то и на годы прячутся от постороннего взора в невидимых нишах и "карманах" жизненной "сцены", дабы перевести дух (отдохнуть друг от друга) и так же незаметно выползают назад, неся на себе затхлый налет тайны. Только такой "театр" отвечает их потребностям... Похоже, что теперь мы по полной расплачиваемся за ошибку шестивековой давности, оттого каждый новый день хуже предыдущего. И так будет до тех пор, пока их дом, их гнездо, смердящее грязью позорного прошлого, их родина - колыбель и домовина, вместе со всеми сказками и легендами не будет объявлена географической фальшивкой, историческим абсурдом и не только на карте жуликоватого картографа, но и на всей матушке-земле для них не останется места. Ибо... Ибо они знали путь и не следовали ему, знали, что делать, и не делали; а ведь для этого всего-то и надо было любить родину и не враждовать между собой... Но они страшились не Высшей кары, а боялись верховной власти, в ожидании благ от которой у них сладостно ныли сердца. Каждого, кто говорил правду, побивали камнями и таскали за бороду или того проще - пулю в лоб2;
Короче, наш глубокочтимый батони Элизбар, по обыкновению, укрылся в своей раковине. "Я не судья этим Кашели!" - объявил с деланой суровостью и строго-настрого наказал супруге не звать даже к телефону, поскольку он намерен допоздна работать. Но работа не задалась: не получалось одной рукой печатать на машинке, другой отмахиваясь от обнаглевшей мошкары; попробовал почитать что-нибудь из своей обширной библиотеки, раскрывал то одну книгу, то другую в надежде наткнуться на что-нибудь успокаивающее или поучительное, но не находил ничего близкого своим мыслям и тревогам...
Он даже к чаю не вышел из комнаты. Лег, не поужинав, и долго боролся с бессонницей, считал от одного до тысячи и обратно, декламировал в уме свои и чужие стихи, каждые пятнадцать минут принимал снотворное... Элисо несколько раз подходила к дверям. "Ты меня звал?" Он даже не счел нужным откликнуться. Но зато твердо решил эмигрировать. Вот именно. Возьмет свою вздорную дочь за руку и просто-напросто увезет подальше... "Так всем будет лучше", - думал он, взволнованный неожиданным и, в сущности, совершенно неприемлемым решением. Но он уже не вполне различал сон и явь... Если решение принято наяву, то лучше бы это был сон, если же во сне - то и наяву он не придумал бы лучшего...
И вот они уже в самолете, вместе с Элисо и Лизико, в точности как в боржомской электричке по дороге в Квишхети, и, к слову сказать, больше походят на дачников, чем на эмигрантов, хотя бы одеждой и содержимым багажа... На Элисо соломенная шляпка с яркой лентой, на коленях летний зонтик. Не забыт и гамак: туго свернутый, он прислонен к двери. Салон самолета полон их вещей, но Элизбара не удивляло ни то, что им дали пронести с собой столько багажа, ни то, что в салоне они одни. По-видимому, самолет предназначен исключительно для эмигрантов, а таковых, кроме них, не оказалось...
На Лизико потертые джинсы, обрезанные у колен, и просторная отцовская рубаха, завязанная на животе. Путешествие с родителями ей явно по душе. Оживленная, она сидит в кресле, с благодарностью взглядывая то на отца, то на мачеху. "Разве я способна на что-нибудь дурное", - говорит все ее существо. Элизбар не стал расспрашивать, что у них стряслось, по какому поводу схватились отец с сыном; он не хотел ставить дочь в неловкое положение и вместо уточнения предпочел выбросить из головы невыясненную историю: так в последнюю минуту выбрасывают из чемодана предмет не первой необходимости, с тем чтобы тот легче закрылся...
"Путешествие еще больше сблизит нас", - думал Элизбар, глядя в иллюминатор. Белые, кипенные облака, точно айсберги, еле заметно плыли навстречу. На одном из них, в точности как во дворе квишхетского дома отдыха, стояли покинувшие этот мир старшие коллеги Элизбара, почтенные Леонти, Пимен, Диомид, Гоброн, Михако... Поодаль, по обыкновению, заложив руки за спину и задиристо вскинув голову, застыл библиотекарь Николоз; казалось, он и здесь охраняет разложенные для просушки книги из своего хранилища, следит, как бы их не загадили куры.
– Ты смотри... Выходит, и Николоз тоже помер, - удивился Элизбар.
– О-ой! Вот Антон-то огорчится!- расстроилась Лизико.
– О живых подумайте. До мертвых ли теперь! Живых пожалейте!
– почему-то вспылила Элисо.
Тут к иллюминатору подлетел Ражден Кашели. В маске для подводного плавания, он пускал серебристые пузыри и так греб руками и ногами, словно плыл по-лягушачьи. Одной рукой дотронувшись до самолета, другой затенил глаза и заглянул в иллюминатор. Взгляды их встретились. Затем Ражден деловито расстегнул ремень, спустил штаны, развернулся в воздухе и уткнулся голым задом в иллюминатор. Элизбар оторопел. Не сообразил, как быть; узнать свояка или сделать вид, что ничего не замечает.
– Не обращайте внимания... Обыкновенный мираж для развлечения туристов, - по-грузински сказала стюардесса. Она держала в руках поднос для напитков, но на подносе почему-то лежала мертвая белка с выбитым глазом...
– Вы грузинка?
– удивился Элизбар.
– Была. Теперь немка. Уже третий год, - вежливо ответила стюардесса. Вообще-то я предпочла бы Канаду, но не смогла отказаться от работы, оживленно продолжала она.
– Хорошая работа, полная неожиданностей. С детства обожала экскурсии и еще - подглядывать через замочную скважину...
– Она лукаво сощурила глазки.