Годы нашей жизни
Шрифт:
И другой поезд, в другой, очень дальней стороне, в это время выбивал на рельсах то же самое. У вагонного окна печальным взглядом провожал заходящее солнце человек лет шестидесяти в потертом, но аккуратном сюртуке. Василий Семенович Стефаник ехал из Коломыи, где смотрел спектакль — свои новеллы, инсценированные и поставленные в театре. Он возвращался в окружении своих героев, и чаще всего перед ним появлялась согбенная, почти придавленная к земле фигура Ивана Дидуха, знакомое до последней морщинки лицо его. Всю дорогу он думал о Дидухе, о многих русовских Дидухах и о стецевских Лычуках, которых там полсела.
Два поезда — тот, что оставил в стороне затерявшееся в канадской степи местечко Снятын, и тот, что шел по украинскому Покутью в украинский Снятын, выстукивали на рельсах свое: ой… беда…
ЕСЛИ БЫ ЗЕМЛЯ МОГЛА ГОВОРИТЬ
— «Кто это сделал? Кто? И за что? — хриплым, надтреснутым голосом спрашивал седой человек в рваном комбинезоне и облезшей меховой куртке. В руках у него была книга. Он читал при свете печурки, возле нее расселось несколько человек. — Ты убил его… Ты. Ты боялся, что не получишь землю и убил его», — продолжал человек в рваном комбинезоне. Его глаза лихорадочно блестели. Он читал трудно, запинаясь, часто кашлял, но его слушали молча, напряженно.
Уже несколько вечеров здесь, у печурки, слушали и волновались, принимая близко к сердцу историю о том, как на берегах далекого Серета брат убил брата, чтоб получить весь отцовский надел.
Печурка стоит посреди длинного, узкого, точно деревянный ящик, барака, с крошечными оконцами и односкатной дырявой крышей, кое-как крытой толем.
В бараке темно, уныло, здесь густая завеса пара. Сквозь нее едва различишь нары. Между ними на веревках просушивается одежда, обувь. В одном углу, точно в украинской хате, висит на стене украшенный вышитым рушником портрет Тараса Шевченко.
Тут живут золотоискатели — земляки галичане, буковинцы, несколько чехов, поляков, четыре серба и один хорват. Кое-как угадывая значение неизвестных слов, объясняясь на ломаном языке, в котором представлены слова многих языков, они все же понимают друг друга.
В одной артели с ними два негра. Те из славянских языков знают только слово «добрыдень». Лежа рядом на верхних нарах, освещенных фитилем, плавающим в жиру, негры с сочувствием присматриваются к тому, что происходит у печурки. По выражению лиц товарищей они понимают, что те узнали какую-то совсем не веселую историю. В глазах негров доброе участие.
Это происходит на приисках, в провинции Британская Колумбия, на северо-западе Канады, у самого Тихого океана.
Холодными октябрьскими вечерами тридцать четвертого года золотоискатели с волнением читают украинскую повесть «Земля».
За окошком, в которое обычно видны черные пни огромных деревьев, грязная холодная осень. Моросит дождь. В бараке тихо. Только трещат дрова в печурке да слышен глухой натруженный голос читающего:
— «Михайло Федорчук лежит застреленный в лесу… Из-за земли поднял Савва руку на брата, только из-за земли…»
На лицах слушающих — ужас (такого греха и земля не снесет!) и сочувствие большому людскому горю.
На житейском поле эти люди сами испытали много горя. По пятнадцать и двадцать лет они добывают золото, знали не одну золотую горячку, расстались со всеми надеждами и, словно детскую болезнь, давно оставили позади мечту о деньгах. Вместо мешков с золотым песком на грязных барачных стенах висят их торбы с нехитрым горняцким скарбом.
Книга растревожила думы старателей. Ведь у них ни своего угла, ни кола ни двора. А добыча золота быстро наложила на людей тяжелую печать неумолимой ранней старости.
Юрко Лычук, ему еще нет сорока, весь поседел, сгорбился, пожелтел. Его теперь познабливает, он часто кашляет.
Отдышавшись, хриплым голосом Лычук продолжает повествование о том, что произошло с сыновьями старого Ивоники Федорчука в буковинском селе, на берегах Серета.
— «Мы тяжко работали, — читал Юрий, — пока добыли эту землю. Если бы эта земля умела говорить…»
Если б эта земля умела говорить, она бы многое рассказала.
Кто может догадаться, что в то время, когда у себя в бараке золотоискатели так переживают судьбу семьи Федорчуков, рядом, в канадской степи, по соседству с Колумбией, сама жизнь пишет последнюю главу этой буковинской трагедии.
…Под старым осенним вязом мучительно умирал человек. Он лежал, почерневший, страшный, укрытый тряпьем. До крови запеклись губы. Глубоко запали глаза. Человек метался в бреду, то тяжело хрипел, всхлипывая, то вдруг начинал с плачем звать:
— Михайлику, Михайлику мiй, — тяжко стонал он. Иногда он приходил в себя, видел склонившееся над ним лицо, но не узнавал его. Порою на секунду, сквозь бред, ему даже казалось, будто это лицо старшего брата. Он открывал глаза, тотчас закрывал их, и из-под мертвенно серых век вытекала большая слеза. Тот, на чьих руках он умирал, тряпицей вытирал ее вместе с каплями холодного пота.
— Михайлику, брате, — в забытьи кричал умирающий, а рядом с ним был сын Иван. Несколько дней назад отец, с которым он вместе работал на ферме, простудился, тяжело заболел.
Рыжий Томас — их хозяин — пришел в конюшню, зажег «летучую мышь» и, убедившись, что старик, лежавший в углу на сене, плох, раскричался. Лицо его от злости побагровело. С батраками он был жесток и не считал их людьми.
Вчера, то словами, то знаками, тыча толстым волосатым пальцем в землю, он спросил Ивана, сколько тот сможет уплатить за могилу для отца. Может быть, он думает даром получить клочок земли?
Рыжий дьявол хотел вернуть несколько долларов, уплаченных отцу и сыну за три месяца работы. Он пришел в ярость, когда Иван показал на пальцах: деньги отосланы домой. Тогда Томас велел им убираться вон. Иван долго и слезно просил, пока он разрешил остаться до следующего дня.
Утром Иван взвалил отца на плечи и по осенней грязи нес его. Он скоро выбился из сил. Было бесполезно идти дальше. Чтоб найти убежище, предстояло сделать еще много миль.
«Если б бог послал какую-нибудь заброшенную хату», — с тоской думал Иван.