Годы нашей жизни
Шрифт:
Не от голода (он был уже стар и довольствовался сухим куском хлеба) — от душевной муки, от тоски, одиночества погибал Жижиян в Канаде. Савва не находил себе места. Уже не раз он решал покончить с собой. И он бы это сделал, если бы не письмо, после многих лет молчания отправленное в Дымку. Он звал сына, надеялся его увидеть.
Ивану Жижияну под сорок. У него семья. Как человек не хочет умирать, так Иван Саввич не хотел ехать за море.
Всю жизнь Иван стыдился отца. Он даже не представлял себе, как они смогут посмотреть друг другу в глаза. Пришло письмо — отчаянный крик души.
— Ведь это отец, — сурово сказала Рахира, давно покинутая Саввой Жижияном.
Иван сам понимал — нужно ехать. Кроме того, хозяйство Жижияна от долгов и неурожаев валилось, точно старая хата.
Хоть не верилось, и уже были сотни печальных примеров, а все-таки думалось — авось удастся привезти из Канады немного денег.
По дороге в Канаду Иван многое передумал об отце. Противоречивые чувства теснились в его груди. Но сколько он ни размышлял, одна мысль не шла из головы: разве отец преступник?
Сердце Ивана восставало против того, что человеку в Дымке мучительно тяжело жить.
В Канаде после долгих розысков Иван увидел дряхлого, беззубого, больного старика. Потрясенные, они глядели друг на друга, словно не решаясь сразу протянуть руки.
— Сыну… Иванку… — тихо шептал старик Жижиян.
Иван бросился к нему. В глазах старика стояли слезы. Он с трудом подбирал украинские слова, стараясь припомнить забытые за четверть века, примешивал к ним английские, и хоть Иван долго не понимал, что именно отец говорит, он все больше понимал, что происходит у старика на душе.
Ехать домой Савва наотрез отказался, да и согласись он — откуда б им взять денег на проезд? А тут, словно шторм в океане, поднялся кризис. Он свирепствовал не один год. К счастью, отец, которому приезд Ивана придал сил, встал на ноги. Сначала в колоннах голодного похода безработных, потом вдвоем они исколесили всю страну.
И вот… смерть под вязом.
Схоронив отца, Иван ушел с фермы. Немало пришлось ему мыкаться по другим фермам, пока он собрал денег на дорогу домой. Все богатство, которое он вез из Канады, было на нем. В торбе, той самой, с которой он приехал восемь лет назад из Дымки, лежал нехитро намалеванный иконописцем Георгий Победоносец.
Догорают дрова в печурке, у которой сидят золотоискатели.
— «Если б земля умела говорить», — глуховатым голосом продолжает читать книгу «Земля» Юрий Лычук. А тем временем рядом сама жизнь дописывает книгу. Но это пока не эпилог, а только новая тяжелая глава.
Эпилог «Земли» еще будет написан жизнью.
В РОДНОЙ СТОРОНЕ
И вот быстротекущая река времени унесла еще два десятка лет. Годы тридцатые, сороковые…
Двадцать лет — большой кусок жизни человека. У Юрия Лычука он был самым тяжелым. Кварцевая пыль разъела ему легкие. В тридцать девятом году пришлось оставить прииски.
Уже давно нет золотоискателя Юрия Лычука. Есть больной силикозом — горняцкой чахоткой — безработный, который в онтарийском Сент-Катеринсе живет поддержкой друзей и вестями с далекой родины.
У больного Лычука немало времени для размышлений. И есть над чем задуматься. Теперь он не боится остаться наедине со своими мыслями.
Много лет назад, переживая первое крушение своих надежд, Лычук думал: «Разве это жизнь?» В самом деле: чем была для него жизнь, из чего состояла? Из непосильного труда и безработицы, голодухи да страданий, как будто бы человек только и создан для мук. «Так стоит ли вообще жить, если жить так трудно?» — задавал тогда себе вопрос молодой Лычук.
Он уже давно на него ответил. Лычук тридцатых — сороковых годов — это другой, не прежний Лычук. Еще на рудниках Тимменса, славившихся у рабочей Канады сплоченностью горняков, ему на многое открылись глаза. Старые пролетарии научили его понимать всю несправедливость положения рабочего человека в заокеанском мире. Юрий тянулся к передовым рабочим, не раз был в рядах забастовщиков-горняков, не раз его бросали в тюрьму.
За эти годы немало передумано и о родной земле, где после трудных лет началась новая жизнь.
Не все Лычук знал, не все понимал, да и не легко издалека и сразу охватить огромные события, свершившиеся на просторах большой советской земли.
Земляк, с которым работал на заводе в Сент-Катеринсе, как-то сказал Лычуку:
— Из Львова письмо пришло.
— Слыхал! Советы мужикам землю дали. — Лычук уже знал о письме, полученном на другом конце страны.
Разговор этот был в начале зимы сорокового года, вскоре после того, как Западная Украина стала советской.
Сколько с тех пор произошло событий в мире — и по ту, и по эту сторону океана!
Больной силикозом Лычук в военные годы трудился не только потому, что была работа. Он думал о советских солдатах, не жалеющих своей крови, чтобы уничтожить фашистского зверя.
Пришел как-то знакомый и сказал:
— В Стецевой новость.
Лычук приподнялся на койке и быстро спросил:
— Что-что?
— Гимназию открыли.
Стецевская гимназия! Это даже не укладывалось в голове. Что, Стецевая — Львов или Коломыя?
Потом Лычуку дали другое письмо. Из Русова писали, что и там гимназия — семь классов. Старшие ходят в Стецевую — в десятилетку.
— Где же она стоит, стецевская гимназия на целых десять классов? — соображал Лычук.
Другой знакомый, тоже из покутцев, придя проведать, спросил:
— Вы, Юрась, часом не слыхали… Есть привет от Ильяша… Его сын в колледже во Львове… На доктора учится.
— Кто написал?
— Сам Ильяш.
— Ильяш пишет? — насторожился Юрась. Ему нужна была только правда. Стецевчанина Ильяша Томавского он знал. В бытность Ильяша в Канаде вместе работу искали.