Годы риса и соли
Шрифт:
Ибн Эзра низко поклонился, когда его представили.
– Я суфийский паломник, султанша, и скромный ученик мира. Я намереваюсь совершить хадж, но мне близка идея вашей хиджры, я и сам хотел бы увидеть Фиранджу. Я изучаю древности.
– Христианские? – поинтересовалась султанша, пристально глядя на него.
– Да; но также и римлян, которые жили до христиан, во времена до жизни Пророка. Возможно, я совершу свой хадж на обратном пути.
– Мы рады всем, кто сам желает присоединиться к нам, – сказала она.
Бистами откашлялся, и Ибн Эзра ненавязчиво вывел его вперёд.
– А это мой юный друг Бистами, суфийский учёный из Синда, который уже совершал хадж и теперь
Султанша Катима впервые пристально посмотрела на него и застыла, как громом поражённая. Её густые чёрные брови сосредоточенно насупились над светлыми глазами, и Бистами вдруг увидел в этом символ птичьего крыла, пересекавший лоб его тигрицы, из-за чего та всегда выглядела слегка удивлённой или озадаченной, как происходило сейчас и с этой женщиной.
– Рада встрече с тобой, Бистами. Нам не терпится набраться мудрости у знатоков Корана.
Позже в тот день она послала к нему раба с приглашением присоединиться к ней для личной беседы в саду, отведённом для неё на время её пребывания в рибате. И Бистами пошёл, беспомощно одёргивая на себе одежду, безнадёжно грязную.
Дело было на закате. На западном небе среди чёрных кипарисовых силуэтов сияли облака. Цветы лимонных деревьев дарили свой аромат, и, увидев её одиноко стоящей у журчащего фонтана, Бистами почувствовал, словно пришёл куда-то, где уже бывал раньше, вот только здесь всё было наизнанку. Не похоже в деталях, но, на удивление, до странности, до ужаса знакомо, совсем как то чувство, которое ненадолго охватило его в Александрии. Она не была похожа ни на Акбара, ни даже на тигрицу. Но это случалось с ним раньше. Он слышал собственное дыхание.
Она заметила его, стоящего под арабесковыми арками у входа в сад, и поманила к себе, улыбнувшись.
– Надеюсь, ты не будешь возражать, что я без вуали. Я никогда её не ношу. В Коране ничего не говорится о вуалях, за исключением предписания покрывать грудь, что и так очевидно. А что касается лица, то жена Мухаммеда Хадиджа никогда не носила вуали, как и другие жёны Пророка после смерти Хадижи. Пока она была жива, он хранил верность ей одной. И если бы не её смерть, он никогда бы не женился на другой женщине, он сам говорит об этом. И если она не носила вуаль, я тоже не чувствую в этом необходимости. Вуали вошли в обиход, когда их стали носить багдадские халифы, чтобы отделиться от общей массы и от кадаритов, которые могли оказаться среди них. Это стало символом власти, находящейся в опасности, символом страха. Женщины, конечно, опасны для мужчин, но не настолько, чтобы было необходимо скрывать лица. Ведь когда мы видим лица, мы отчётливее понимаем, что все равны перед Богом. Между нами и Богом нет вуали, не этого ли добился каждый мусульманин, подчинившись его воле?
– Да, – согласился Бистами, всё ещё потрясённый охватившим его чувством повторения.
Даже очертания облаков с запада показались ему знакомыми в этот момент.
– И я сомневаюсь, что где-либо в Коране даётся дозволение на то, чтобы муж бил свою жену, не так ли? Единственное подобное предположение можно сделать в суре 4:34: «Тех же, непокорных и непослушных, которые проявляют упрямство и неповиновение, сначала вразумляйте и увещевайте хорошими и убедительными словами, затем отлучите их от своего ложа, – вот было бы ужасно, – а если это не поможет, тогда слегка ударяйте их, не унижая их». Сказано: «дараба», а не «дарраба», что на самом деле означает «ударять». «Дараба» значит «подтолкнуть», или даже «огладить пёрышком», как в поэме, или поддразнить во время занятия любовью: дараба, дараба. Мухаммед очень ясно дал это понять.
Потрясённый, Бистами через силу кивнул. Он мог чувствовать, что его лицо сейчас выражает удивление.
Она заметила это и улыбнулась.
– Вот что говорит мне Коран, – сказала она. – Сура 2:223 говорит: «Ваши жёны – нива для вас, так обращайтесь с ними, как со своей нивой». Улемы цитируют эти слова так, словно они означают, что с женщиной можно обращаться, как с грязью под ногами, но эти священнослужители, влезающие непрошеными заступниками между нами и Богом, никогда не возделывали землю, а земледельцы читают Коран правильно и понимают, что их жёны – это их пища, их питьё, их работа, постель, на которой они лежат по ночам, сама земля под их ногами! Да, конечно, относись к своей жене, как к земле под ногами! Благодари Бога за то, что он дал нам священный Коран и всю его мудрость.
– Я благодарен, – сказал Бистами.
Она посмотрела на него и громко рассмеялась.
– Ты считаешь меня слишком прямолинейной.
– Вовсе нет.
– О, но я и правда прямолинейна, поверь мне. Даже очень. Но разве ты не согласен с моей трактовкой священного Корана? Я не внемлю его букве, как хорошая жена внемлет каждому движению мужа?
– Уверен, что так и есть, султанша. Моё мнение, что Коран… всегда говорит о всеобщем равенстве перед Богом. Не исключая мужчин и женщин. Во всём есть свои иерархии, но члены любой иерархии имеют равный статус перед Богом, и это единственный статус, который действительно имеет значение. Так, стоящие высоко и низко в положении здесь, на земле, должны иметь уважение друг к другу как собратья по вере. Братья и сёстры по вере, не важно, халифы вы или рабы. И таковы все правила Корана, касающиеся отношения друг к другу. Умеренность, даже во власти императора над самым низким рабом или врагом, взятым в плен.
– В священной книге христиан слишком мало правил, – ответила она невпопад, следуя ходу собственных мыслей.
– Я этого не знал. Вы читали?
– Власть императора над рабом, как ты и сказал. Даже для этого есть правило. И всё же никто не предпочтёт быть рабом, все хотят быть императором. И улемы переиначивали Коран своими хадисами, постоянно передёргивая его в пользу тех, кто находился у власти, пока послание Мухаммеда, изложенное ясно и просто, полученное напрямую от Бога, не вывернули наизнанку и добрые мусульманские женщины вновь не стали рабынями или того хуже. Чуть больше, чем скот, чуть меньше, чем люди. Жена по отношению к мужу теперь изображалась как раб по отношению к императору, а не как женское начало к мужскому, сила к силе, равная к равному.
Она раскраснелась лицом, и он видел её алеющие щёки даже в слабом предвечернем свете. Её глаза были такими бледными, что казались маленькими озерцами на фоне сумеречного неба. Когда слуги принесли факелы, её румянец стал ещё ярче, а бледные глаза заблестели, и пламя факелов плясало в этих зеркалах её души. Там плескалось столько гнева, горячего гнева, но Бистами никогда прежде не видал такой красоты. Он залюбовался ею, пытаясь запечатлеть этот момент в памяти: «Ты никогда этого не забудешь, никогда этого не забудешь!»
После некоторого молчания Бистами сообразил, что, если он ничего сейчас не скажет, разговор может на этом закончиться.
– Суфии, – начал он, – часто говорят об обращении к Богу напрямую. Это вопрос озарения; у меня был… Я сам испытал подобное, в момент крайнего отчаяния. По ощущению это было подобно тому, будто ты весь наполняешься светом, а душа входит в состояние бараки, божественной благодати. И этого состояния способны достичь все, в равной степени.
– Но разве суфии имеют в виду женщин, когда говорят «все»?